Давно я не был так сыт, как теперь.
Пью молоко, ем масло!!! От непривычки – тяжелею очень.
В 1920 и 1921 годах два удивительных лета провел Корней Иванович Чуковский писатель, мемуарист, критик, лингвист, переводчик, доктор филологических наук и литературовед, детский поэт в порховском имении князей Гагариных.
Его жизнь и работа пришлись на период становления нового советского государства, поэтому важными оказались не только литературный и редакторский, но организационный талант. Одна из его любимых идей – создание сообщества литераторов «Дом искусства». В 1919 году участвует в создании «Дома искусств» и руководит его литературным отделом.
Именно на этот период выпадают самые голодные годы, особенно трудно приходится интеллигенции, поэтому в 1920 году Чуковский, спасаясь от голода, участвует в организации в Порховском уезде Псковской губернии, дачу-колонию петроградского Дома искусства (это было время аббревиатур, поэтому бытовало сокращение ДИСК) для голодающих писателей и художников.
Первоначально предполагалось занять усадьбу Холомки, но желающих оказалось настолько больше, что часть из них поселилась в Бельском Устье в имении Новосильцевых, находящемся в двух километрах от Холомков.
Так появилась связь известных «колонистов» с Псковской землей.
М. Добужинский. Дом в Холомках
В эту замечательную компанию входили:
- Борис Петрович Попов
- Мстислав Валерианович Добужинский
- Владислав Фелецианович Ходасевич
- Владимир Алексеевич Пяст
- Евгений Иванович Замятин
- Осип Эмильевич Мандельштам
- Михаил Михайлович Зощенко
- Михаил Леонидович Слонимский
- Екатерина Павловна Леткова-Султанова
- Владимир Алексеевич Милашевский
- Сергей Эрнестович Радлов
- Лев Натанович Лунц
- Сергей Евгеньевич Нельдихен
- Мария Сергеевна Алонкина
- Ада Ивановна Оношкович-Яцына
- Николай Моисеевич Волковысский
- Михаил Леонидович Лозинский и не только.
Приезжие, а это были молодые творческие люди, здесь не только добывали продовольствие. Они активно работали, общались, устраивали прогулки, читали лекции для местных крестьян,в Порхове и в Пскове, ставили спектакли.
Жизнь не была легкой, многие в первый раз столкнулись с работой на земле, но красота деревни, русской природы очаровала всех, рождая новые творческие идеи.
Сам Корней Чуковский, живя в Холомках, закончил «Книгу об Александре Блоке», а его сын Николай спустя много лет воспроизведет некоторые эпизоды из жизни семьи Гагариных в романе «Княжий угол». Добужинский сделал зарисовки окрестностей усадьбы и в 1936 году поместил их в лондонское издание романа Пушкина «Евгений Онегин». Кроме того, исследователи полагают, что здесь же Евгений Замятин писал свой знаменитый роман «Мы».
Еще в феврале 1920 года Чуковский вместе с Добужинским осмотрели Холомки и Бельское Устье, чтобы оценить обстановку. Эта поездка носила организационно-хозяйственный характер. Нужно было добыть лошадь, договориться насчет сада и сена.
Прочитав в Порхове несколько лекций и договорившись предварительно о летней колонии, Чуковский вернулся в голодающий Петербург, а в конце мая вновь отправился в Холомки, предварительно обегав множество инстанций, добывая товары для натурального обмена в деревне. Дело это было не такое уж простое. Например, в дневнике Чуковский рассказывает о неудачной попытке поменять пиджак на еду.
«Наша работа в основанной нами колонии изображена в карикатуре Николая Эрнестовича Радлова, – писал в своем рукописном альманахе «Чукоккала» Корней Чуковский. – Я выступаю здесь в роли изнуренного пахаря, а Мстислав Валерианович Добужинский – в роли бодрого сеятеля».
Этот короткий период пребывания на Порховской земле отразился в письмах и воспоминаниях, но ярче всего – в дневниках писателя.
Первые впечатления Чуковского от русской деревни оказались сильными. Не в том дело, что его накормили и приветили (вечно голодный Корней Иванович едва не всякий раз, как бывал сыт, с изумлением отмечал этот факт в дневнике; в первой же холомковской записи читаем: «Давно я не был так сыт, как теперь. Пью молоко, ем масло!!! От непривычки – тяжелею очень»).
Крестьянин по паспорту, объездивший полстраны с лекциями и побывавший за границей, фактически впервые в жизни увидел крестьянскую Россию, с которой был хорошо знаком заочно – по русской литературе. Даже первые впечатления были немножко литературными: крестьянка «говорит, как в романе»; «а какой язык, какие слова…».
Сразу сложился план привезти в деревню детей: им это будет полезно. «Русский поэт должен знать Россию, – писал он несколько позже сыну Коле. – А Россия – это деревня. Я затем и потянул вас сюда (причем вы все тоже сопротивлялись), чтобы показать тебе (главным образом тебе) русскую деревню, без знания которой Россию не понять».
«Вообще, я на 4-м десятке открыл деревню, впервые увидал русского мужика. И вижу, что в основе это очень правильный жизнеспособный несокрушимый человек, которому никакие революции не страшны. Главная его сила – доброта. Я никогда не видел столько по-настоящему добрых людей, как в эти три дня».
Увидев деревенскую свадьбу, восхищался: «Ленты, бусы, бубенцы – крепкое предание, крепкий быт. Русь крепка и прочна: бабы рожают, попы остаются попами, князья князьями – все по-старому на глубине. Сломался только городской быт, да и то возникнет в пять минут. Никогда еще Россия, как нация, не была так несокрушима».
«Очень забавны плакаты в городе Порхове. – В одном окошке выставлено что-то о сверхчеловеке и подписано: «Так говорил Заратустра». Заратустра в Порхове!».
Первые радужные впечатления начали сменяться тоской от встречи с грязью и тупостью провинциальной русской жизни: «Канитель 3-часовая, чтобы попасть в служебный вагон – ужасный и набитый доверху».
«Сдуру я взял огромный портфель, напялил пальто и пошел в город Псков, где промыкался по всем канцеляриям и познакомился с бездной народу. Добыл лошадь для колонии и отвоевал Бельское Устье. Все время на ногах, с портфелем, я к 2 часам окончательно сомлел».
«Очень долго хлопотал в Уеисполкоме, чтобы мне разрешили пообедать в Доме Крестьянина (бывшее Дворянское Собрание), наконец мне дали квиток, и я, придавленный своим пальто и портфелем, стою в десятке очередей – получаю: кислые щи (несъедобные), горсть грязного гороху и грязную деревянную ложку».
«Я смотрю на говорящих: у них мелкие, едва ли человеческие лица, и ребенок, которого одна держит, тоже мелкий, беспросветный, очень скучный. Таковы псковичи. Черт знает как в таком изумительном городе, среди таких церквей, на такой реке – копошится такая унылая и бездарная дрянь. Ни одного замечательного человека, ни одной истинно человеческой личности. Очень благородны по строгим линиям Поганкины палаты (музей). Но на дверях рука псковича начертала:
Я вас люблю, и вы поверьте,
Я вам пришлю блоху в конверте.
А в самом музее недавно произошло такое: заметили, что внезапно огромный наплыв публики. Публика так и прет в музей и все чего-то ищет. Чего? Заглядывает во все витрины, шарит глазами. Наконец какой-то прямо обратился к заведующему: показывай черта. Оказывается, пронесся слух, что баба тамошняя родила от коммуниста черта – и что его спрятали в банку со спиртом и теперь он в музее. Вот и ищут его в Поганкиных палатах».
Лето оказалось очень тяжелым, поскольку Корней Иванович решал все организационные вопросы колонии: ему постоянно приходилось ездить в Петроград, Порхов и Псков, улаживать с местными властями проблемы, выпрашивать то лошадей, то кровати, то землю.
5 июля Чуковский записывал в дневнике: «Я единолично добыл Колонию Бельское Устье, добыл сад, из-за сада я ездил в город 4 раза, из-за огорода 1 раз, из-за покосов 4 раза (сперва дали, потом отняли), добыл две десятины ржи, десятину клевера, добыл двух лошадей, жмыхи, я один безо всякой помощи. Ради меня по моей просьбе Зайцев отделал верх для колонии, устроил кухню, починил окна и замки на дверях. Я добыл фураж для лошадей – и, что главное, добыл второй паек для всех членов колонии и их семейств – паек с сахаром и крупой. Все это мучительная неподсильная одному работа. Из-за этого я был в Кремле, ездил в Псков, обивал пороги в Петербургских канцеляриях. Все это я должен был делать исключительно для литературного отдела, но я решил передать это и художественному, так как думал, что художники и будут мне надежными товарищами…».
Кроме того, ему постоянно приходилось читать в Порхове лекции. «Материальный быт наш несся в «неуверенном, зыбком полете». Каждую минуту он мог на что-то налететь и разбиться, порховские власти могли заупрямиться и во всем отказать! Надо было их умасливать, читать лекции о Горьком, о Блоке, о Маяковском, как это делал Корней Иванович Чуковский!» – писал Милашевский.
Еще из дневника Чуковского: «Плакать было от чего. Проходит лето. Единственное время, когда можно писать. Я ничего не пишу. Не взял пера в руки. Мне нужен отдых. Я еще ни на один день не был свободен от хлопот и забот о колонии. А колонии и нету. Есть самоокопавшиеся дачники, которые не только ничем не помогли мне, но даже дразнят меня своим бездействием. Как будто нарочно: работай, дурачок, а мы посмотрим».
«За 40 дней я 30 раз ездил в город на гнусной лошади и на телеге, которую из деликатности зовут только бедой, а не чумой, дыбой.»
«Добужинский не знает, даже не подозревает, что такое добыть клевер или жмыхи, или хомут, или рабочего, или вообще что-нибудь. Для этого надо не спать ночь, сбегать чуть свет на мельницу выпросить возжи, снести к дяде Васе кусок мыла, выпросить телегу, послать к Овсянкину за хомутом, потом трястись под дождем, не евши 12 верст, потом ходить из одной канцелярии в другую, выстаивать в очереди, потом, получив, напр., разрешение на хомут, – трястись в сторону, в деревню, где оказывается, что человек, у которого есть хомут, находится в поле – идти к этому человеку за три-четыре версты, дарить ему собственные папиросы – вернуться с ним и узнать, что хомута нет, и получить от него какую-то дрянь, и ехать обратно не евши 17 верст, с болью в голове, и думать: Боже, когда же я буду писать!»
«Я прочитал в Порхове 12 лекций».
11 августа Чуковский узнал от Добужинского о смерти Блока. Это стало для него тяжелым ударом, поэтому последние Порховские дневниковые записи окрашены черным цветом; «Никогда в жизни мне не было так грустно, как когда я ехал из Порхова – с Лидой – на линейке мельничихи – грустно до самоубийства. Мне казалось, что вот в Порхов я поехал молодым и веселым, а обратно еду – старик, выпитый, выжатый – такой же скучный, как то проклятое дерево, которое торчит за версту от Порхова. Серое, сухое – воплощение здешней тоски. Каждый дом в проклятой Слободе, казалось, был сделан из скуки – и все это превратилось в длинную тоску по Александру Блоку».
В Петроград Чуковский вернулся осенью и сразу окунулся в непростой, стремительно меняющийся и конфликтный литературный процесс. Лето в Холомках осталось в его памяти как новый опыт и знакомство с подлинной Россией.
Источники:
- Чуковский, Корней Иванович. Современники : портреты и этюды / К. И. Чуковский. - 4-е изд., М.: Мол. гвардия. 1967.—590 с.
- Лукьянова, Ирина Владимировна. Корней Чуковский / И. Лукьянова. - Москва : Молодая гвардия, 2007.
- Проигравшийся Пушкин, пахарь Чуковский и недовольный Дюма // Псковская правда. - 2015. - 21 сентября. - http://pravdapskov.ru/rubric/6/12758
- Чуковский, Николай. Литературные Воспоминания / Н. Чуковский. – Москва : Советский писатель, 1989
- Чуковский, Корней Иванович. Дневник / подготовка текста и комментарии Е. Ц. Чуковской. - Москва : Советский писатель, 1991.
- Сорокина Л. А. От Холомковских чтений – к Гагаринскому семинару // Холомковскийсеминар : материалы докладов научного семинара / Санкт-Петербург. гос. политехн. ун-т, Учеб.-ист. заповедник "Усадьба А. Г. Гагарина "Холомки" ; [сост. Е. В. Неолов, Л. А. Сорокина]. - Псков : Изд-во Политехнического университета, 2010. - 84 с. : ил., портр., факс. - Библиогр. в конце докл.
- Галицкий В. М. Дневник Корнея Ивановича Чуковского // Холомки и его обитатели : (по материалам научных конференций) / Санкт-Петербург. гос. политехн. ун-т, Учеб.-ист. заповедник "Усадьба А. Г. Гагарина "Холомки" ; [сост. Е. В. Неолов, Л. А. Сорокина]. - Псков : Изд-во Политехнического университета, 2008. - 182 с. : ил., портр. - Библиогр. в конце докл. и в примеч.
