Счастливым было начало поэтической судьбы Светланы Молевой, в двадцать лет издавшей первый сборник стихов, что тогда могло считаться чудом или несомненным, неоспоримым талантом автора. А дальше, как следствие этого счастливого начала, долгое умолчание, без выхода новых книг, хотя она работала уже редактором Лениздата и была посвящена в авторские и издательские тайны. Александр Гусев, духовно близкий ей в то время человек, постоянно переписывающийся с Молевой, объяснял это независимостью, "поэтическим сопротивлением". Стихи-то были о России, об уходящей деревне, о русской душе, которой без Бога никак нельзя. А вокруг - в газетах, на радио, телевидение - гром стоял: пятилетка следовала за пятилеткой, все исторические, историческое и. решение правительства о возрождении Нечерноземья обо всем надо писать в бодрых тонах, прославлять, а какое тут прославление:
Эта церковь бедна и далече,
И дорога ведет по кустам.
Я ворота открою под вечер,
И послышится: "Ради Христа..."
Недоброжелатели говорили, что первую книгу Молевой "пробил" Игорь Григорьев. Но не такой большой вес имел Григорьев, чтобы "пробивать", лет десять назад он сам числился в начинающих поэтах, конечно, помог, но в другом, помог отобрать стихи, заменить слабую строку или рифму на новую. Так и было, тем более что они уже поженились и стали жить вместе с мамой Игоря Николаевича, сразу три поколения под одной крышей - дореволюционное, послереволюционное и послевоенное. Григорьев, руководивший тогда Псковским отделением Союза писателей, был человек хлебосольный квартира - проходной двор, самые частые гости - писатели, ночные беседы, воспоминания, застолья, ослабевших гостей отводили ночевать в спальню... Кончилось тем, что Светлана Молева переехала в Ленинград, а вернулась почти через двадцать лет.
Вернулась она с мужем Михаилом Устиновым, прозаиком и критиком, коренным ленинградцем, и появление их было сродни появлению из эмиграции в 1922 году писателя Алексея Толстого - тот же интерес, желание познакомиться, засвидетельствовать почтение.
Поселились приезжие в очень хорошей квартире на улице Гоголя, которая стала почти литературным салоном: сюда входили то робко, памятуя, что Молева требовательный редактор, а Михаил критик, то шумно и весело, на правах старых друзей. Тут же было решено, (времена стояли горбачевские, перестроечные) не кланяться государственным издательствам, не ждать годами милости быть напечатанными, а издавать книги самим, за счет спонсоров. "Надо помогать друг другу, - говорили мы себе, - держаться вместе". Месяца через три был подготовлен совместный сборник, только вот спонсоров не нашлось...
Дальше, при Ельцине, наше единодушие закончилось, все уже открыто разделились на левых и правых, на патриотов и либералов - начавшееся в Москве деление докатилось и до провинции. Псковские писатели перемешались, рассорились до такой степени, что, приходя на собрания, рассаживались по разные стороны кабинета и глядели друг на друга с плохо скрываемой неприязнью, и вот уже Светлана Молева, опытнейший редактор, новую книгу стихов «либерала» Гусева, читала с пристрастием, выискивая огрехи, и однажды сказала: "А ведь у Гусева мания величия, посмотрите на это стихотворение - видно между строк".
К счастью, как это часто бывает после затянувшейся, всех утомившей ссоры, все помирились. Молева и Устинов жили в те годы бедно. Михаил совместно с типографией организовал издательство "Отчина", Светлана, если выпадала удача, редактировала, но заработки были мизерные, случайные. Они стали переезжать с квартиры на квартиру, можно предположить, чтобы заработать на обмене своего дорогого жилья на более дешевое.
В Пскове, помимо стихов, она написала книгу "Единородное слово» - филологический труд о русском языке, о слове, как собирателе и хранителе единства народа, протянула нить нашей истории от ветхозаветных времен, основываясь на тексте Перуджианского камня - памятника русской письменности трехтысячалетней давности. И, трудно поверить, сама перевела и прокомментировала этот текст.
…Родилась Светлана Васильевна в поселке Чихачево Бежаницкого района, в совсем глухом месте, если бы не железная дорога, оживлявшая поселковую жизнь грохотом пролетавших мимо поездов. В раннем детстве она считала Чихачево центром мира, потому что, в какую бы сторону поезда не ехали, им было не миновать её поселка. Мечтала ли она уехать сама? В старших классах конечно мечтала, когда уже писала стихи и в голове бродили нетерпеливые мысли о славе, о жизни в столицах.
Уехала она в Псков, в Москву, в Ленинград, пожила там долгие годы, потом вернулась в Псков, по ее словам - от суеты, беспокойства в тишину и покой, вначале часто говорила, что приехал на родину насовсем. Но когда стала болеть и понадобился больничный уход, снова оказалась в Петербурге.
Отъезд вышел торопливый, совсем не похожий на их появление в Пскове пятнадцать лет назад. Когда я однажды зашел к ним, дверь открыли незнакомые люди, в прихожей, на кухне, в коридоре стояли нераспечатанные коробки, узлы, тюки.
- Отбыли, отбыли, - заявили незнакомцы. - Теперь мы здесь живем. - Вот переезжаем, - и радостно пригласили в квартиру, чтобы я мог убедиться.
Светлана Молева завещала похоронить себя в Пскове, на Мироносицком кладбище. Пройдет немного времени, и Михаил исполнит её завещание.
Литературные портреты
Евгений Борисов
Из псковских поэтов, родившихся в тридцатые годы, Евгений Борисов был самым старшим - и по возрасту, и по жизненному опыту. Если других по малолетству война как-то обошла, и из тех лютых лет они мало что запомнили, пребывая еще под материнской опекой и защитой, Борисов испытал все сполна. Судьба и позже испытывала его. В какие только глубины он не опрокидывался и с каким трудом потом выбирался. Но ведь выбирался. Поэтическая его судьба тоже была одинаково трудной и неровной. О нем говорили то, как о будущем крупном поэте, то забывали на долгие годы.
Впервые я услышал о нем в юности от писателя Юрия Курганова:
- Хороший поэт, талантливый. Только боюсь пропадет. Слышал о нем и дальше, но встретились мы лишь через четыре года, когда он пришел ко мне на работу, на ипподром. Это был крепкий мужчина, с густыми от легкой кудрявости волосами, выпивший, но чисто выбритый. (Борисов временами брился, временами отращивал для солидности бороду, и седеющая эта борода действительно делала его солиднее, элегантнее). Увидел меня и заявил:
- Ты Клевцов, я знаю. А я - Борисов. Тебя ругают, что мало пишешь, меня тоже ругают. Давай знакомиться.
Общих тем для разговора у нас тогда не было и он скоро ушел. Сдружились мы много лет спустя и я тогда же узнал о его жизни. Несчастья преследовали Борисова с самого начала. Отца и деда репрессировали перед войной, обратило они не вернулись.
Мать арестовало гестапо уже во время оккупации в Пскове, судьба ее тоже осталось неизвестной.
Борисов редко говорил о матери. Он так и не узнал, почему она была арестована - за помощь партизанам или по причине другой, и это "другое" сильно его мучило. Зато охотно рассказывал об оккупации, видимо, детский ум тогда не воспринимал весь трагизм происходящего.
Вот несколько его рассказов, которые запомнились.
В сегодняшнем Детском парке до войны стоял памятник Ленину. Немцы его не снесли, а перевернули так, чтобы он вытянутой рукой указывал на общественный туалет в глубине парка, и проходившие мимо солдаты постоянно посмеивались.
Хорошо помнил он приезд в Псков генерала Власова, предателя. Женя со своим другом Юркой (впоследствии Юрием Ивановичем, долгие годы проработавшим фотокорреспондентом в газете) стояли в толпе, глядели на державшего речь генерала, одетого в немецкий, без знаков различия, мундир. Потом началась запись добровольцев в русскую освободительную армию (РОА), к столу выстроилась очередь молодых парней, которым в награду тут же выдавались хлеб, консервы, кусковой сахар и водка. Мальчики со страхом увидели в очереди старшего брата Юрки и скорее побежали доложить матери. Когда брат вернулся домой с кульками продуктов, мать заплакала, заругалась:
- Что же ты, дурак, натворил? Воевать собрался? и за кого - за немцев?!
Но у брата, видимо, был другой план, который он и осущест- вил. Выпив водки и прихватив буханку хлеба, он той же ночью подался к партизанам.
Борисов много раз говорил, что в оккупации выживал тот, кто не брезговал в еде, ел все, что попадет под руку. Однажды он был свидетелем, как немецкий повар застрелил мальчика, укравшего у него со стола колбасу. Повар подошел к убитому и отбросил надкусанный кусок в сторону, а наблюдавшему из кустов Жене очень хотелось этот колбасный огрызок доесть, прямо живот сводило, и доел бы, не побрезговал, остановил только страх перед немцем.
- Я даже головастиков ел, - утверждал он. - Варил в консервной банке на костре.
Но даже он не умер от голода только чудом. После ареста матери, единственной кормильцы, он с младшей сестрой остался на попечении бабушки. Хотя, чем она могла накормить внучат? Голод был такой, что, по меткому выражению самого Борисова, "люди зеленели, как стреляные гильзы".
Как-то бабушка сшила ему рубашку из немецкого мешка и в этой рубашке, с черным орлом и свастикой на спине, он целыми днями промышлял пропитание, мелькая среди развалин или вблизи солдатских кухонь, выискивая картофельные очистки, бил из рогатки голубей, ловил в мелководной Пскове рыбу. Рыба и ещё грибы, набранные в пригородных лесах были единственной человеческой пищей.
Но одним голодом и оккупацией несчастья его не закончилась. Через два года он оказался в немецком концлагере под Дрезденом, где работавшие рядом на военном заводе итальянца, насильно вырванные из семей, жалели русского мальчика-недоростка, подкармливали его кусочками хлеба от своих пайков.
XXX
Серьезно он начал писать стихи после службы на флоте под фамилией Борисов.
- На самом деле я не Борисов, а Власов, - сказал он однажды. - Представляешь, каково бы мне пришлось с такой "предательской" фамилией учится в школе. Вот я и назвался фамилией матери, да так потом и оставил.
На флоте ему нравилось - прежде всего там сытно кормили, что было немаловажно в послевоенное время. Возвращаться в мирную жизнь не хотелось. Но уже звала, манила его, так сказать, поэтическая лира.
Пусть флотская служба закончена мною, И юность исчезла за далью морской, Но помню я море, закрою глаза - И вижу, как блещет волны бирюза.
Это он написал вскоре после службы, Все, кто помнил его тогда, двадцатипятилетнего, начавшегося печататься, рассказывали о нем, как о красивом, уверенном в себе парне, вдруг неожиданно осознавшим свой талант, который казался бесконечным и который можно было тратить без устали. Он ценил себя, как поэта и позже, в пору нашего знакомства, но уверенности в себе уже не было.
Стихи его по большей части автобиографичны. Он много ездил, много сменил мест работы, С работы его по разным причинам увольняли довольно часто.
- У меня трудовых книжек больше, чем книг стихов, - хвалился он.
В этой хвальбе был резон. И по сегодняшний день считается, что чем больше литератор перебрал профессий, тем лучше для его писаний. А Борисов учился в Литературном институте, работал корреспондентом на радио, сотрудником музея, был рабочим, грузчиком, кочегаром, строил в какой-то степи элеватор, жил на Камчатке, куда ездил к сестре.
Дело было так. Сестра, узнав о его скитальческой, бесприютной жизни, решила забрать брата к себе, выслала на дорогу денег. Бывший в то время безработным, Борисов загулял. И остановился, когда денег осталось в обрез. На последние он купил билет в общий вагон и все девять дней пути от Пскова до Владивостока провел на голой полке, питаясь взятыми в дорогу тремя буханками хлеба.
Неустроенность сказывалась и на его характере. Временами он был груб, злонасмешлив. Насмешливость, правда, касалась людей, бывшими для него чужими, непонятными.
- Какой Н, поэт? Сухарь и стихи у него засушенные, при любом случае, и совершенно несправедливо, говорил он.
Но никогда не слышал чтобы он сказал плохое слово о тех, кого считал своими друзьями - о Куранове, Бологове или Тиммермане. К ним он был привязан и вел себя, как большой ласковый ребенок.
Но чаще чем с литераторами, проводил он время в кругу кочегаров и грузчиков, просто выпивох и бродяг. Но и среди самого бесшабашного загула, чувствовал свою обособленность и она не давала ему скатиться на самое дно. А поэтом, без сомнения, он был очень талантливым, обладал чудесным образным строем, каждое слово у него было весомо и подгонялось к другому такому же, точно кирпичная кладка.
Первая книга его стихов, изданная сразу в Москве, называлась "Срочный груз". На обложке была изображена лошадь, везущая по булыжной мостовой груженую доверху телегу. Лошадь, телега и булыжная мостовая как-то не совмещались «со срочность», и здесь художник, наверняка не без иронии, показал, так сказать, связь поэта с провинцией, с родным краем, землей. С землей, с работой на ней, Евгений никогда, кроме последних лет жизни, связан не был.
А между тем, в сборнике было достаточно стихов о работе, точнее, о работягах - кочегарах и грузчиках-любителей "поддать" и ругнуться. И хотя его герои ничем не напоминали передовиков производства, Борисова сразу зачислили в "рабочие" поэты, и несмотря на приниженность самого названия «рабочие» его носители получали большие преимущества. "Рабочих" печатали охотно, в первую очередь, даже впереди «гражданских» или пишущих о селе.
Конечно, Борисов хотел печататься и выпускать книги, получая по нынешним меркам большие гонорары. И конечно, у него был соблазн продолжить тему, писать пробивные стихи о стройках, свершениях, печататься сразу и повсюду. Но сам образ жизни его да и талант, не позволили этого сделать.
Еще в конце семидесятых он впервые пробует писать прозу. "В стихах места мало, надо обширное полотно", - решил он и стал сочинять рассказы о своем военном детстве. Но проза, в отличии от поэзии, требует усидчивости, терпения, душевного равновесия и покоя. А о какой усидчивости и покое могла идти речь, если даже жилья настоящего у него не было. Жил он в комнатушке в деревянном аварийном доме на углу улицы Гоголя и Комсомольского переулка. Об этом доме Борисов писал:
Пропойца-дом застыл у кабака.
Мужчины-пьяницы в нем, женщины гулящие.
И разрывает душу мне тоска.
Когда идут в нем драки настоящие.
Первые рассказы Борисова были слабы, наивны и часто надуманы: в них он со своим Юркой то и дело обманывали немецких солдат, ловко прятались, чуть ли не стреляли в них из автомата, - в общем вели себя как подпольщики и партизаны. Но затем его проза стала сжатой, ёмкой, с обилием точных деталей, которые трудно выдумать, а надо знать.
С возрастом жизнь Евгения Андреевича более-менее упорядочилась. Он стал получать пенсию. Как узнику, Германия выплатила ему денежную компенсацию. Еще ему дали комнату в коммуналке на Запсковье. В этой комнату у него было все необходимое: книжная полка, вешалка, кровать и письменный стол со старой пишущей машинкой, которая едва пробивала буквы. Здесь он сумел, наконец, закончить книгу прозы "Ольгинский мост" – своего рода биографию, написанную в рассказах, маленьких повестях и очерках - и стал с нетерпением ждать её выхода, затянувшееся лет на пять-шесть.
Но тем не менее, это были благополучные годы. Казалось бы, что еще человеку надо на склоне лет? Но его вновь подхватил ветер перемен: он вдруг решил перебраться на село, поменял комнату на старенький дом и поселился в деревне под Карамышевым. Первое время, наезжая в город, с удовольствием рассказывал, сколько земли вскопал, сколько картошки посадил, какой собрал урожай, угощал всех яблоками. Звал в гости.
К нему редко, но наезжали. Помню, какое тягостное впечатление производило его жилище: низкий потолок, непобеленная печка-плита, заставленная кастрюлями и чашками, темные обои, с которых уже сошел рисунок. Казалось, как тут можно жить, да еще писать. Но с другой стороны, в хороших домах Борисов почти не живал, после войны, например, возвратясь в разрушенный Псков, жил в колокольне Троицкого собора, и холода зимой стояли жуткие, не согревала даже печка-буржуйка.
Пробыв с полчаса, гости благополучно уезжали, и никому не приходило в голову, чем он занят целыми днями. Сразу за его домом начиналось заболоченное поле с редкими кустами, которые заносило снегом почти по верхушки. И кроме кошки и соседа, танкиста-фронтовика, очень уважавшего Борисова за его писания, другой живой души рядом не было.
Выхода своей книги прозы он, к счастью дождался, очень гордился ею, и сегодня отрадно думать, что последний год его жизни был озарен этой личной радостью. Как было приятно ему дарить книгу знакомым в Пскове, но особенно волостному карамьшевскому начальству, уже с сомнением поглядовавшему на поселившегося у них поэта, который почему-то нигде не печатается. А погиб Евгений Андреевич трагически - сгорел во время пожара. Здоровья в свои семьдесят два года он был отменного и, скорее всего, жил бы и по сей день.
Хоронили его на Дмитриевском кладбище в холодный весенний день 2004 года. Кое-где на кладбище еще лежал снег, где-то пробивалась зеленая трава. Помощь в похоронах нищего в общем-то поэта, оказала администрация Карамышевской волости, большое им спасибо. Положили Евгения Андреевича на высоком места, у стены, рядом с проломом, через который можно выйти на берег любимой им Псковы. Ёжась от холода, писатели поспешно помянули, поговорили, погоревали и разошлись. Как в стихотворении Ярослава Смелякова на смерть поэтессы Ксении Некрасовой:
И разошлись, поразъехались сразу, до срока.
Кто - на собрание, кто - к детям, кто - попросту пить.
Лишь бы скорее избавиться нам от упрека,
Лишь бы скорее свою виноватость забыть.
Николай Тулимонас
"Жизнь его была загадочной и полна великих тайн". Так сказал бы о Николае Тулимонасе автор приключенческих романов. Он и был загадочным, словно случайно занесенный к нам из прошлого или будущего, и по недоразумению живший в Комсомольском переулке, в двухэтажном каменном доме, окна которого выходили одной стороной на музей, а другой - на вкопанный в землю стол под сенью трех деревьев, создававших иллюзию крохотного скверика. Сегодня и дом стоит, и скверик зеленеет, только вот Николая нет.
Давным-давно при газете "Молодой ленинец" существовал клуб “Юный журналист", где собирались школьники, пожелавшие заняться писанием статей, репортажей, корреспонденции, рассказов и стихов. Руководил клубом журналист Сергей Мельников. К нему и пришли мы однажды с Сергеем Панкратовым, принесли на суд свои творения. Мельников почитал.
- Это что, - сказал он. - Вот Коля Тулимонас, он уже десятиклассник, пишет, так пишет. Фантастику.
В фантастических рассказах Тулимонаса было все, весь набор: космонавты на межгалактических ракетах, инопланетяне с лазерами, заговор внеземного разума. Но написанное бледнело перед тем, что он нам рассказывал, торопясь и проглатывая слова, на заседаниях клуба. Полет его Фантазии не знал границ и везде была тайна, загадка: оказывается, мы, люди, произошли от атлантов, которые прилетели на Землю с планеты А-23, и что в начале века в реке Великой видели плавающего кита, не кита даже, а так, китенка, и как он попал в реку - неизвестно, но он, Коля Тулимонас, разгадает секрет, до всего докопается.
Через несколько лет мы с Панкратовым уехали работать в Астраханский заповедник, а когда вернулись, первым нас встретил Мельников:
-Написали что-нибудь?
-Да так...
- А вот Коля Тулимонас уже три романа закончил и один, говорят, скоро будут печатать в Ленинграде,
Мы были ошеломлены. Вскоре выяснилось, что закончил Тулимонас не три романа, а три сказочных повести и никто публиковать пока не собирается. К тому времени он оставил фантастику и писал уже сказки.
Работал он во вневедомственной охране электриком, проверял в магазинах и сберкассах сигнализацию. Жил вместе с мамой. Но вот приходил с работы, ужинал, ставил на кухонный стол пишущую машинку, раскладывал бумагу и весь вечер и половину ночи горел в окне свет, стучала и стучала машинка.
В молодости мы однажды решили писать вместе. Более странного соавторства трудно себе представить – романист-сказочник и автор маленьких миниатюр о природе. Но мы, взволнованные, не обратили на это внимание, и сразу же придумали, как будет проходить наше соавторство: разрабатываем сюжет и пишем по отдельности каждый свой вариант по принципу одна голова хорошо, а две лучше, а потом соединяем наиболее удачные места из каждого варианта в одно целое. Придумано неплохо, но всё равно ничего не вышло. Разногласия начались, когда мы начали соединять "удачные" места. Каждый считал удачным свое.
На моей памяти Николай почти никуда не ездил, кроме как в гости, безвылазно сидел в Пскове, Но ему и не надо было ездить - весь мир перед ним. Но теперь воображение уносила его не в космические дали, а в места, населенные рыцарями и пиратами, маками, принцессами и королями, но среди всего этого иноземного "чародейства", неизменно действовали отважно мальчики и девочки с русскими именами.
Сказочные картинки и строки рождались в его голове поминутно, но руки скованно не успевали записывать их, и чудесные строки оставались только в воображении, а на бумаге - длинные диалоги героев, которые, вместо того, чтобы действовать искать, спасать, сражаться, как и положено в сказке, все говорили и говорили причем как-то деревянно, словно озвучивали мысли автора.
До сих пор убежден, что эти диалоги, тормозившие сюжет, портили Колины сказки. Это не значит, что он писал плохо. Чаще всего хорошо писал, его сказки ценили Григорьев и Гусев, и даже далекая от "чудес" поэтесса Светлана Молева восхищалась: "Сегодня Коля приходил, такое рассказывал и читал, голова идет кругом. Мне бы ни за что не придумать".
За тремя сказочными повестями, последовали три романа, потом еще пять. Рассылал ли он свои рукописи по редакциям журналов? Наверняка рассылал. Но кто печатал сказки, кроме немногих детских журналов, а у них были свои авторы, и чужих, со стороны, им не надо. Какая эта мука, писать из года в год в стол, без видимой надежды на публикацию. Но однажды дело сдвинулось с места, когда Тулимонаса направили на совещание молодых писателей Северо-Запада и он попал в семинар своих любимых фантастов, "властителей его дум" братьев Стругацких. Уезжал он счастливым, взволнованным, а вернулся подавленным: "властители’’ его раскритиковали.
- Чего ты переживаешь, Коля. У них там мафия, сам знаешь, - не очень уверенно успокаивали мы его. - Увидели Стругацкие, что ты хорошо пишешь, что ты им соперник, вот и задвинули тебя, чтобы не мешал.
А вскоре Тулимонас снова ошеломил нас, сообщив, вполне серьезно, что женится на японке. Его первую жену, тихую, покладистую девушку из Великих Лук, мы с Панкратовым давно знали – она входила в клуб “ Юный журналист”, где Коля с ней и познакомился. И вот теперь японка. Откуда в Пскове появилось столь экзотическое существо? Но Тулимонас твердо стоял на своем: точно, японка, точно, женюсь.
- Была японка, а выйдет за тебя замуж, станет япона мать, - мрачно пошутил Панкратов.
Свадьбы не случилось. Со временем он женился на своей, псковской, и я не раз видел их вместе в городе, прогуливающихся под ручку, а потом его одного на Ольгинском мосту уже с детской коляской.
Я всегда стеснялся спросить у Тулимонаса, кто и где его отец. Судя по фамилии, из прибалтов. И не от отца ли, не с западной стороны, была Колина тяга к сказкам и приключениям, к рыцарям и принцессам? Поэт Олег Тиммерман, предки которого прибалтийские немцы, голланцы чувствовал себя русским и псковским больше, чем сами русские и псковские. У Николая такой русскости не было.
Долгие годы он дружил с Гусеным, они стали почти неразлучны. Придешь к Тулимонасу домой, дверь откроет мама.
-Коля дома?
- У Гусева.
Придешь в другой раз, наконец-то Коля дома, но в гостях у него поэт Гусев пьет чай. Вдвоем они часто гуляли по излюбленному маршруту - вдоль крепостной стены Ботанического сада: Гусев, слушая, с опущенной головой, а Тулимонас говорил без умолку.
Один хороший псковский журналист написал на смерть Тулимонаса таким вот высоким слогом: тихо, почти никем не замечавший, пролетел он по небосклону псковской литературы. Но одну сказочную повесть "Первый подснежник» Николай Тулимонас успел опубликовать в советское время. Она вышла в Лениздате книгой в кассетном вариантов.
А сколько всего он успел их написать, повестей и романов? Десять, двадцать? Вполне возможно. И где они сейчас? Распиханы по разным местам или пущены на оклейку зимних рам и обертку?
Но скорее всего, лежат в толстых, пыльных папках, и откроет ли их кто-нибудь когда-нибудь, прочтет ли?
