Их было несколько десятков человек в военной форме и с оружием, идущих в горы. Кроме полной выкладки, несли продукты на несколько дней, палатки и печки-буржуйки, без которых зимой в горах не выжить. Не звучала, как на плацу, маршевая музыка и шли они не строевым шагом, а в разнобой, с трудом вытаскивая из грязи ноги. Чтобы дорога не казалось такой длинной и тяжелой, ставили перед собой ориентиры: сначала дойти до куста или дерева, потом до валуна, от валуна снова до дерева, и шли так, поднимаясь всё выше и выше.
У каждого была отдельная судьба, свои семьи, родители, братья и сестры, а у некоторых еще жены и дети. Но сейчас они были как бы отделены от всего этого, собранные в одно целое, в одну судьбу, что именовалось шестой сводной ротой, второго батальона, 104 полка, 76 гвардейской десантно-штурмовой дивизии.
Рота выдвигалась пешим порядком в сторону Аргунского ущелья, рядом с которым скопились заблокированные боевики. Заблокированы они были после дерзкого маршброска, совершенного федеральными войсками по горным перевалам. Пробивались десантники, как Суворов через Альпы, вместе с артиллерией, в холод и снегопады. Ночами, плохо закрепленные среди камней палатки раздувало, как паруса, из топящихся буржуек внутрь клубами валил дым.
Но вот уже несколько дней ходили сведения, что заблокированные боевики, по агентурным данным от двух до трех тысяч, готовятся к прорыву. В это верили и не верили. Было как-то сомнительно, что столь численное воинство пойдет напролом; скорее всего боевики постараются просочиться небольшими группами.
И в горы для блокировки ущелья вышли несколько рот полка, а теперь наступила очередь и шестой. У роты была своя конкретная задача: сначала закрепиться на высоте 776,0 и в дальнейшем, используя высоту как базовый лагерь, установить на других высотах еще несколько взводных опорных пунктов.
Монотонность движения иногда прерывал хриплый от простуды голос командира батальона Марка Евтюхина, который шел с ротой в виду сложности боевой задачи:
- Отстающие, подтянись. Веселей, а то плетётесь, как стрельцы неприкаянные.
- Ага, счас песню грянем, - вполголоса заметил кто-то из офицеров, кажется, капитан Романов. Капитан мог себе такое позволить, потому что непосредственно не подчинялся Евтюхину, командуя самоходно-артиллерийской батареей и был здесь в роли корректировщика огня.
Но десантников не надо было подгонять, они и сами торопились, ощущая себя на марше слишком уязвимыми для снайперов. Дошли они до места и окопайся, стало бы ясно, как действовать в случае опасности, а сейчас вместе с легким туманом, в воздухе держалась и гнетущая тревога.
Высоту 77 6 достигли до полудня. Отдыхая, бойцы повалились на землю, не чувствуя под бушлатами и бронежилетами осколков камней. "Не мешало бы и закусить, когда теперь придется" - подумали многие, глядя на стоявшего рядом комбата, и им казалось, что высохшему от возраста командиру, в отличии от них, пища почти не требуется. Ню тревога гнала Евтюхина вперед. После недолгого отдыха решено было оставить закрепляться на высоте один взвод, а остальным, не мешкая, двигаться дальше.
Первым в 11.30 в направлении горы Иссыкорт выдвинулся разведдозор старшего лейтенанта Алексея Воробьева метров через пятьсот на склоне они впервые заметили следы "духов". Дозор остановился, бойцы присели на корточки, рассматривая оставленные отпечатки. Было видно, что совсем недавно, тоже в направлении горы Иссыкорт, прошли несколько человек, ведя в поводу лошадь. Мирным жителям здесь делать нечего, значит, это были разведчики боевиков.
Десантники молча вслушивались и вглядывались в проступающий в тумане лес. Туман действовал на нервы, казалось, в его призрачной пелене за деревьями прячется противник и только ждет, когда ты шагнешь навстречу.
А еще через полчаса разведдозор наткнется и на самих боевиков. Было это 29 февраля - в високосный день високосного 2000 года...
Бой начался со страшной стрельбы: от неожиданности и те и другие ошеломленно били из пулемётов и автоматов. Почти ничего не видя перед собой, не целясь, лупцевали в затянутую туманом лесную чащобу, но через несколько секунд стрельба пошла реже. Каждый старался уловить неосторожное движение притаившегося за деревом или залегшего противника и, уловив, пустить в него короткую очередь. И сейчас не столько стреляли, сколько, приходя в себя, оценивали друг друга, прикидывая свои и чужие силы и загадывая, что можно ждать от противника дальше.
Командир разведдозора Воробьев уже понял, что встреченные им боевики не могли быть одиночками, пластунами-разведчиками, чьи следы они встретили на склоне - слишком их было много для такого неслышного и осторожного дела. Скорее всего дозор или даже передовые силы, за которыми следует основная группа. Только, сколько их там, основных сил - сотня, две сотни? Хотя навряд ли.
Он разделял мнение, что боевики не станут прорываться большими группами, рискуя привлечь к себе внимание авиации и артиллерии.
Еще в самом начале, заметив стоявшего в отдалении боевика, что-то приказно кричавшего, он срезал его очередью. (Алексей так и не узнает, что это был ближайший сподвижник Хоттаба, полевой командир Идрис). Теперь стрельба на первый взгляд не давала ощутимых результатов: пули по-прежнему чмокали в землю, срезали над головой ветки, выбивали из камней крошку, но если и были убитые и раненые, они оставались лежать там, где лежали, не видимые для другой стороны.
И еще одно заметил старший лейтенант, провоевавший в Чечне полгода и награжденный за последние бои орденом - как умело передвигаются десантники под пулями, меняя позиции и располагаясь полукругом на тот случай, если их попытаются обойти.
Он огляделся в поисках капитана Романова, чтобы сообща оценить обстановку. В последнее время они сдружились, держались вместе и даже сегодня Витя Романов всю дорогу шел с разведдозором. Капитан был в метрах десяти. Заглядывая из-за дерева, он говорил по рации, и было ясно, что именно говорил: давал своим пушкарям наводку, чтобы те могли долбануть поточнее.
Поблизости от Романова, у соседнего дерева лежал без движения десантник. Десантник лежал на боку, прижимая одну руку к груди, а другую, с автоматом, бессильно вытянул вперед. "Убили или ранило", отрешенно подумал старший лейтенант, но по тому, что лежал боец на боку, а не лицом вниз или вверх, понял, что, скорее всего только ранен. Он не то чтобы ничего не почувствовал, почувствовал. Только долго задерживаться на этой мысли не мог, потому что стрельба шла по всей линии и обстановка требовала переключить внимание на происходящее.
* * * * *
Алеша Воробьев вырос в пригороде Пскова, в Черехе, в военном городке и с детства собирался стать офицером. Впрочем, "собирался" не то слово. Он родился с чувством офицера, как и его отец Владимир Николаевич и как все мужчины, жившие с ними в большой доме старой постройки.
Маленький Алеша, плохо помнил, как отец отправился на войну в Афганистан. Полковник Владимир Николаевич Воробьев часто отлучался по службе, но к радости сыновей быстро возвращался, пропахший особым армейским духом, и на целый час в квартире поселялся запах вольного ветра, в котором парят парашюты, оружейной смазки, металла, пота и даже казармы. Но этот раз служба затянулась, и Алеша заскучал по отцу. Он следил за мамой, чтобы по её лицу понять, что случилось. Но Нина Владимировна, притворяясь, смотрела на него бодро и весело. Только вечером, уложив Алешу в постель, говорила о чем-то с его старшим братом Сергеем. Алеша не спал, вслушивался в невнятный разговор, снова пытаясь разобраться в происходящем. После таких бесед брат, который и был-то старше Алеши всего на несколько лет, возвращался в спальню с важным и загадочным видом, словно ему доверили большую военную тайну.
Под окнами их дома росла рябина. Поздней весной она обильно покрывалась белым цветом. Так бывало каждый год, и никто не обращал на это внимание. Не обращал и Алеша, но однажды, взглянув сверху, поразился схожести расцвёвшей рябины с раскрытым парашютом. Ошеломленный и обрадованный своим сравнением, он вышел во двор, ухватился за древесный ствол и долго стоял, представляя себя летящим на парашюте.
С тех пор он относился к рябине по-особому, выделяя её из других деревьев. Уходя и возвращаясь со школы, мысленно здоровался, а в жаркую погоду, жалея, поливал из бутылки водой.
На лето Алешу с братом отправляли в Оренбургскую область, в станицу Кандауровка, откуда были родом отец и мать. Алеша повзрослел. Уезжал он из седого от древности Пскова с крепостными стенами и башнями, с приземистыми церквями, которые при случае сами становились боевыми башнями, и попадал в вольную казацкую степь.
Здесь всё было другое. И из степи дышало уже другой древностью - прошедших кочевых племен, и при желании можно было представить, как из горячего марева над травами мелькают их островерхие лисьи шапки.
Теперь Оренбуржье который век было казацким краем. Все Воробьевы, если вспомнить, неотлучно жили на этих землях.
И Алеша со всей детской пылкостью, чтобы войти в давний мир своих бабушек и дедушек, торопился записывать старинные казачьи песни, научился играть на гармошке, топить печи, а однажды нашел на огороде наконечник настоящей пики. Очистил и одел пику на древко.
Дни он проводил на чердаке. Брат Сережа бегал со взрослыми пацанами по улице, а он лежал на кипе сена, застеленного одеялом и читал о войне. Не о недавней Отечественной, а о войнах прошлого. За далью лет они были овеяны романтикой и сплошным героизмом. Читал он всё подряд: записки русских офицеров, Вельтмана, Гаршина, но чаще воевавших на Кавказе Лермонтова, Марлинского, Толстого. Сюда он притащил пику и временами посматривал на неё, как на подлинное свидетельство происходящего в книгах. От прочитанного кружилась голова, как мечталось скакать под пулями горцев рядом с Лермонтовым и Марлинским или стоять у пушечного лафета с Толстым. И как жалел, что родился поздно.
Здесь, на чердаке, от переполнявших его чувств он и завел дневник. Записывал свои быстрые мысли, словно складывал их в сундучок, чтобы освободить в себе простор для мыслей новых.
На самой, первой странице написал: "Я очень горжусь, что я - русский казак. Мои предки всегда, как бы то ни было, были связаны с каждой войной, воевали за интересы России - за волю, за веру, Царя и Отечество..." И еще потом записал "Лучше на родине костьми лечь, чем на чужбине жить в почете".
Разве мог он, лежа на чердаке, подумать в те более-менее спокойные годы, что война на Кавказе вспыхнет вновь и начнет, кружась, затягивать в свой водоворот десятки и сотни тысяч людей. Нет, напрасно он жалел, что опоздал родиться. И не с книжных страниц, ни чужими глазами предстояло ему увидеть войну, а своими собственными...
* * * * *
Еще до начала боя старший лейтенант Воробьев успел сообщить по рации следовавшему за ним с ротой комбату Марку Евтюхину о встрече с боевиками. Комбат в свою очередь связался с командным пунктом 104 полка и коротко пересказал обстановку,
- Сколько их там?
- По словам Воробьева человек сорок.
- Ни в коем случае не пропускать.
- Ясно.
Умом Марк Николаевич Евтюхин понимал, что, судя по характеру огня и числу боевиков, ввязались они в серьезный бой. Но так хотелось, чтобы всё закончилось скоротечной огневой стычкой.
Что, постреляв вволю и получив свою порцию свинца, "чехи" отойдут, сообщив кому следует, что высота 776,0 для прохода перекрыта и прорыв её невозможен. И что на этом дело закончится.
Но ни подполковник Евтюхин, ни командир полка, ни командование федеральных сил, ни, тем более, старший лейтенант Воробьев и капитан Романов, не знали, что утром из горного села Улус-Керт навстречу им начала движение огромная, почти трехтысячная группа боевиков. Военная машина была запущена и то, чего так опасались и во что не очень верили - прорыва всех сил террористов на одном участке - свершилось.
Не знали Евтюхин и отцы-командиры и того, что их переговоры были перехвачены Эмиром Хаттабом, И ему уже известна численность вставших на его пути десантников неполная сотня, которых пересчитали, когда они проходили мимо селения. И Эмир Ибн аль-Хаттаб, что в переводе с арабского означает "Черный Араб", отдал свой приказ - роту уничтожить.
У Хаттаба был хороший, отличный план. Для прорыва из Аргунского ущелья он собрал, помимо арабских наёмников, отряды полевых командиров Вахи Арсанова, Шамиля Басаева (позывной "Мансур"), Багауди Бакуева и даже гвардию - отборный отряд "Джимар", бойцы которого перед выходом на операцию всегда исполняли ритуальный танец, вселяющий отвагу в сердца воинов и наводящий страх на их врагов. И конечно этим планам не могла помешать какая-то сводная рота.
Но с самого начала всё пошло не плану Черного Араба...
Переговорив с полком, Евтюхин вызвал командира шестой роты Молодова:
- Сережа, бери десантников и дуй на помощь Воробьеву.
Отдав приказ, подполковник вздохнул. Евтюхину исполнилось тридцать пять лет, по возрасту он был самым старшим в батальоне и знал, что за глаза молодые офицеры называют его "дедом" и "стариком".
Его это немного задевало, но сейчас он действительно почувствовал себя старым, словно уже подошел к краю жизни и осталось сделать то последнее, что делает человек - приготовиться к смерти. Это представилось так ясно, что стало не по себе, и он сразу же отбросил все мысли. Тем более что стрельба впереди усилилась, рванули гранаты - значит, Молодов дошел и вступил в дело. А вскоре по склону горы начали рваться снаряды, что означало, что капитан Романов вызвал огонь артиллерии и теперь по порядкам боевиков в составе полкового дивизиона била и романовская самоходная батарея.
Бой разгорался и ни о какой скоротечной стычки уже не могло быть и речи.
* * * * *
13.00 - 16.00. За последующие полчаса Евтюхин еще несколько раз выходил на связь с Молодовым и Воробьевнм, уточняя остановку. Воробьев доложил, что боевики требуют предоставить им беспрепятственный проход.
- Требуют?! Что они там, обнаглели вконец?! - кричал в рацию комбат.
- Может, проход кем-то проплачен?
- Ну это их дела, А у нас дело свой, старлей. Есть приказ не пропускать, так что действуй.
Ротный Молодев сообщил, что к боевикам всё время подтягивается пополнение и сейчас их больше, чем было вначале.
- Своими силами не удержаться, Марк Николаевич, надо отходить.
- Да я понимаю, Сергей Георгиевич, отходите. Забираете раненых и отходите к высоте 77 6. Пусть разведчики Воробьева вас прикрывают.
Это был последний разговор батальонного командира с ротным.
На выходе из боя майор Молодев, уже раненый в шею снайпером, получил второе, смертельное ранение.
Снайпер, застреливший ротного, не был ни арабским наёмником, ни опытным стрелком, а был семнадцатилетним юношей, самостоятельно научившийся метко стрелять.
Бой был первым в его жизни и он представлял его как в кино: враги бегут, свои стреляют, враги падают. На самом деле все вышло иначе: никто но бежал, а больше таился, ведя огонь из любого мало-мальского удобного укрытия.
Он вырос в бедной семье. Над отцом, тихим неудачником, в селе насмехались. Отец покорно смирился, находя утешение в том, что каждый должен занимать своё место, не поднимаясь высоко, но и не падая. Но юноша не хотел, как отец, всю жизнь пасти овец и прислуживать другим, уважаемым людям, готовить и подавать к столу шашлыки, когда те садились обедать. Дедушка, пока был жив, говорил ему: "Горец все должен добыть себе оружием. Но сначала надо добыть оружие. Оружие юноше дали в отряде.
Он помнил место, где убил русского офицера - на краю просеки, у валуна. И хотя того давно вынесли из боя, все время искал глазами тот валун. Он никак не ожидал, что пожалеет русского: мертвый, он был беззащитнее младенца и уже не казался ему врагом. И когда отступавших к высоте десантников стали преследовать, он постарался обойти валун стороной.
Когда вся рота собралась на высоте 776, туда подошел и прикрывавший отход разведдозор Воробьева. Отходили разведчики рассыпанным строем, боевики преследовали по пятам, пытаясь обойти с флангов и взять в клещи. Десантники отстреливались.
Разведдозор добрался до места не только сам, он привел за спиной противника. Рота не успела окопаться и в бой вступила с хода. Боевики, предчувствуя быстрый успех, бросились было вперед, но вместо редкого отпора разведчиков, встретили мощный, слаженный огонь целой роты, и отступили. Было такое впечатление, что приоткрыв дверь и выглянув, они умылись и убрались обратно. Но дверь оставили открытой и за три часа ещё несколько раз безуспешно атаковали.
Между атаками обстреливали не окопавшуюся роту из минометов. Мины с треском ломали древесные стволы, секли осколками ветви, и если кто-нибудь сумел в этот миг взглянуть на небо, увидел бы парящие в воздухе сучья и вырванные с корнями кустарники.
После одного такого огневого налёта десантникам было предложено сдаться. Но когда получили отказ, у боевиков впервые появились сомнения: а так ли всё идет, как надо? Они знали силы роты - этакая хрупкая стеночка, шаткий забор, который надо подтолкнуть, чтобы он повалился. Но он не валился. По всем военным законам неполная рота ее могла продержаться без подкрепления и двух часов, подкрепления не было, а рота держалась. Словно эти русские никогда не знали земной жизни, а явились неизвестно откуда, чтобы выполнить поставленную задачу, а когда выполнят, так же бесплотно исчезнут, чтобы встать заслоном на новой высоте?..
Тем временем к передовой группе прорыва продолжали подходить свежие силы. Евтюхин сообщил в полк о выдвижении от горы Исыткорт более ста пятидесяти боевиков, из которых треть верхом на лошадях. Полковая артиллерия несколько раз обстреливает склоны вокруг отметок 776 и 666, ударила по руслу реки Абазугол, куда прорывались конники.
17.00 Боевики ждали подхода отборного отряда "Джимар", но он был пока на марше. Началась новая атака. Наемники подходили к месту боя по тропам, следуя друг за другом гуськом с севера и северо-запада, потом наступали рассыпанной цепью. На отдельных участках противники сближались вплотную и вспыхивали мгновенные рукопашные стычки. Резали друг друга ножами, били прикладами и саперными лопатками. Начинало смеркаться и в сумерках почти не было видно дерущихся, только на фоне более светлого неба мелькали над головами полотна лопаток...
Всё это время на левом фланге держал оборону Александр Гердт. Из его отделения в строю осталось четыре человека. Погиб и командир отделения - сержант, и теперь гвардии ефрейтор Гердт командовал собой и еще тремя десантниками.
* * * * *
Сначала мир для маленького Саши Гердта ограничивался только Домом. Еще в этой начальной жизни били отец и мать. Они всегда появлялись вовремя: чтобы покормить, когда хотелось есть, или взять на руки, если он плакал от своих еще не осмысленных обид.
Тогда отец подбрасывал его в воздух и он заливался счастливым смехом.
Иногда мелькали рядом лица старших сестрёнок Оли и Гали, которые только что научились ходить и теперь, исследуя пространство вокруг себя, заглядывали в его кроватку. И он, чувствуя к ним родственную и возрастную близость, радостно улыбался.
Потом он стал ходить сам и окружающие мир вырастал вместе с ним. Сначала до крыльца, до забора во дворе, до улицы и поселка, за которым начиналась широкая кустанайская степь, с пылившими от ветра дорогами. А когда пошел в школу, то узнал, что мир - это ещё большие города, океаны, вся огромная земля, летящая в безмолвном, теряющемся в бесконечности космосе.
Но это будет позже. Пока же мир был таким, каким он видел перед собой и осмысливал. Он не заметил, как исчез из его жизни отец. Ему не было года, когда Александр Адольфович, из семьи поволжских немцев, переселенных в войну в Казахстан, погиб в автомобильной аварии. Но чуткое детское сердишко не оставило без внимания, как переменилось настроение в семье.
В доме поселилась та напряженная, острожная тишина, что всегда сопутствует горю. Когда любое желание пошутить или засмеяться пресекается внутренним запретом. Никто не играл с ним, все говорили вполголоса, ходили неслышно.
Сначала Саша кричал и плакал чаще обычного, требуя к себе внимания, ему казалось, что о нём забыли. Но ничего не помогало и он смирился, неосознанно решив, что надо ждать лучших времен.
Этих лучших времен он потом будет ждать всю свою недолгую жизнь.
После смерти мужа, мама Анна Васильевна с четырьмя дочерьми и сыном переехала в Брянскую область, в село с красивым названием Синий Колодец. В лесном краю, совсем не похожим на пустую казахскую степь, Саша и вырос.
Здесь он в полной мере обучился этому важному ремеслу - ждать. Произошло это после того, как он, подрастая, осознал себя единственным мужчиной в доме и согласно мужскому званию, поставил себя, как защитника, на передний край, впереди матери и сестёр.
Но чем он мог помочь в семъ или десять лет, кроме работы по хозяйству? И он стал ждать. Сначала, когда, вырастет и пойдет работать, потом армия. Он словно установил внутри себя часы и они отмеривали важные вехи: школа, работа, служба. Знал, что и после армии станет работать, пока мать и сестренки будут в нём нуждаться. Дальнейшее виделось неопределенно. Для себя он пока не нашел места в этом будущем.
Война тоже не отодвинуло планы, только добавило новое препятствие, которое надо переждать. А через несколько дней после прибытия в Чечню, он принял первый бой. Их отделение тогда заняло выгодную позицию - высотку, круто спускавшуюся к дороге, и наспех закрепившись, повела огонь по бегущим боевикам.
Боевики бежали стороной, выполняя, наверное, поставленную перед ними задачу, но встретив огневой заслон сбоку, повернули в их сторону. От дороги по ним сразу же стала бить наша БМД, и от её выстрелов в сумерках всякий раз освещалась броня.
Первую очередь он дал нерасчетливо, веером поверх голов, привычно прицеливаясь на нормальный рост, а боевики лезли в гору пригибаясь, почти ползком. Сдерживая в руках дрожь, Саша вжился в приклад автомата, словно сделал его своим продолжением главным и единственным на сегодняшний день органом.
И только когда бой закончился и выстрелы стихли, к нему, ошеломленному, снова вернулись зрение и слух.
Тогда всё обошлось. "Чехи" потеряли несколько человек убитыми и отошли.
Сейчас, на 776 высотке, дело было, говоря по-немецки, швах.
Бой шел уже несколько часов и конца ему не предвиделось.
Сначала казалось, что боевики, не выдержав, быстро исчезнут.
Но они появлялись снова, мелькая между деревьями, появлялись настойчиво. В их непрерывном движении был какой-то закон, своя логика, что-то беспощадное, тупое и железное, и они, подчиняясь этой логике, лезли под пули, не считаясь с потерями.
Он был уже ранен, но, кажется, не серьезно, пуля прошла по касательной и под мышкой скопилась кровь. В теплом уюте бушлата она сочилась толчками, потом присохла, и только когда он стрелял или неосторожно дергал рукой, рана открывалась.
После очередной передышки снова началась стрельба, и было непонятно, кто и откуда стреляет. Он не мог оценить ход боя и оставалось только в ответ стрелять самому.
... Пуля попала ему в грудь при вздохе. Дыхание прервалось, и когда он наконец выдохнул, на губах пузырями вздулась кровь.
"Легкие задело", - подумал он, но подумал отрешенно, как о чем-то постороннем, не имеющему к нему отношения. Хуже было другое: тело налилось чугунной болью, превратилось в одну огромную рану, а руки и ноги немели. Он испугался, что они уже не подчиняются ему и им овладела та пугающая истома, от которой слабеют тело и душа. Чтобы испытать себя, он сжал кулак. С трудом это удалось и он успокоился.
Он старался лежать без движения, чтобы скопить силы. Он знал, что боевики пока не подошли и мысленно торопил их, боясь потерять сознание раньше времени. Он всю жизнь ждал, он привык ждать, теперь осталось немного.
Потом он метнул гранату, собрав в это движение всё, что сохранил в своём умирающем теле. Но самого разрыва, ярким и мгновенным пятном осветившим изрытую землю, стволы деревьев и бегущих на него людей, Александр Гердт уже не видел.
* * * * *
22.50. - 3.00. Подошел, прямо с марша готовясь к атаке, отряд "Джимар", численностью более четырехсот человек. В темноте его бойцов было не видно, и только по тихим разговорам, покашливанию, стуку оружия, по какому-то общему шевелению, можно было определить скопление большой группы.
Перед атакой снова обстреляли высотку минами и через пятнадцать минут наступление началось. Боевики шли волнами, цепь за цепью, поставив задачу пробиться не прямым ударом, а обходить, окружая высоту, с флангов. По шуму стрельбы Евтюхин определил, что бой смещается влево, и, зная, чем это может грозить, отправил для прикрытия левого Фланга взвод разведки лейтенанта Дмитрия Кожемякина. Лейтенанта он выбрал не случайно, именно на левом фланге будет особенно тяжело. Дело может закончиться рукопашной резней, а лейтенант со своими десантниками считались лучшими в батальоне рукопашниками.
Вскоре стало ясно, что атака захлебнулась. Боевики не отступили, их заставили остановиться, и линия огня уже не приближалась, застыв на одном рубеже.
Как ни била по противнику, поддерживая свою роту, полковая артиллерия, огневой мощи одного дивизиона не хватало и 104 полку переподчинили артиллерию соседнего 108 полка. Соседи уже вели стрельбу по юго-западным склонам высоты, но когда со стороны горы Истывкорт опять стали подтягиваться резервы противника, произвели три залпа из реактивной установки "Град".
Над головой словно ветром подуло от пролетавших снарядов.
В следующий миг горы вспыхнули огнем, и свет разрывов достиг низких туч, высвечивая их мгновенными багровыми вспышками.
Горы загудели, но казалось не от разрывов, а сами по себе, словно удары разбудили таившиеся глубоко внутри могучие силы и теперь они вырывались наружу.
После первого залпа десантники приободрились, поверив, что столь мощное начало обещает долгожданное подкрепление. Затем ударил второй залп установок, ударил третий, а подкрепления не был, никто не пробился к ним с боями на помощь.
То ли артиллерия помогла, или упорство десантников сделало дело, но около двух часов ночи боевики отошли и бой стал стихать.
Еще вспыхивали одиночные перестрелки, но в них не было напора и злости, пулеметы и автоматы скорее огрызались, как огрызаются, расходясь после потасовки, драчуны.
И снова затеплилась было надежда, что боевики поняли невозможность прорыва и ушли совсем. Но всё закончилось, когда по радио роте во второй раз было предложено сдаться:
- Эй, русские, мы вам заплатим. Берите деньги и уходите.
- Хайло закрой, - не выдержав, крикнул кто-то из десантников и для усиления слов послал очередь в сторону говорившего, в ночной лес. Поддерживая его, стреканул и пулемет.
- Беречь патроны, - раздалось сразу несколько командирских голосов.
Стало понятно, что боевики не ушли и не уйдут...
После атаки отряда "Джимар" остался лежать на земле гранатометчик, гвардии сержант Владимир Купцов. Был самый глухой час. Ночь уже набрала высоту, переломилась и неприметно двинулось в поход утро. Но до света было далеко и израненное тело Купцова неразличимо лежало на такой же израненной, истерзанной железом земле.
* * * * *
В состав шестой сводной роты, да и вообще в Чечню, Володя Купцов попал можно сказать случайно, по воле обстоятельств, из-за брата Сани. Саню взяли служить в псковскую десантную дивизию, и Володя, привыкший опекать младших братьев, заключил контракт и отправился следом за ним. Тем более что шел 1999 год, начиналась вторая чеченская копания, брата ждала война, а без его присмотра и пригляда, Саня мог на войне пропасть.
О том, что может пропасть сам, старшие брат почему-то не думал. Срочную он отслужил еще пять лет назад и вернулся домой как раз накануне первого ввода федеральных войск на Кавказ.
Все в семье тогда радовались, что война обошла старшего брата стороной, и только мама Лариса Александровна, чтобы не испытывать судьбу, усмиряла свою радость - подрастали еще двое сыновей.
С тех пор в семье с постоянной тревогой думали об одном: успеет война закончиться или не успеет, когда придет срок служить младшим. Телевизор, бывший в их доме почти членом семьи, превратился в непрошенного гостя, настойчиво вещая военные сводки и называя число потерь. Показывали по нему всегда почему-то распутицу, солдатские палатки, танки, с налипшими на траки ломтями глины, разбитый город Грозный с пустыми проёмами окон.
Мама просиживала перед телевизором вечера. Она не верила ни дикторам, ни президенту Ельцину, пытаясь сама, по каким-то своим признакам разобраться в происходящем. И чтобы её успокоить, Володя говорил:
- Подожди, мама, год пройдет - и всё закончится.
Срок этот он выбирал неслучайно - два оставалось до призыва в армию среднего Сани.
Война действительно закончилась непонятным перемирием, больше похожим на поражение. А когда началась вторая, Лариса Александровна словно окаменела и ее мучил страх, что война, проскочив мимо старшего сына, теперь опомнится и в отместку заберет жизнь средненького Сашеньки.
Первое время, пока Саню не отправили в Чечню, он часто мотался в Псков, отвозил брату посылки с вкусненьким. Он и раньше оберегал и жалел братьев. Жалко их младших, несмышлёных и беззащитных. Это было какое-то странное, почти материнское чувство, с которым он ничего не мог поделать.
Приезжать в ожидании встречи, было легче, уезжать тяжело, и с каждым отъездом всё тяжелее. Мелькали за вагонным окном столбы, улетали назад полустанки, проплывали крыши дальних деревень и вместе с расстоянием натягивалась и рвалась связующая их нить, и брата, как подхваченного потоком, уносило от него дальше и дальше.
Он не стал рассказывать матери, что собрался поступать на контрактную службу. Тайком трижды ездил в Псков проходить медкомиссию и дважды его заворачивали по состоянию здоровья.
Врач, пожилая женщина в очках, раздражалась:
- Какой контракт, Купцов, куда ты лезешь? У тебя гипертония, давление скачет, как заяц по полю.
- Чего-то раньше, когда служил не скакало?
- То раньше, ты молодым был.
- Я и сейчас не старый. Двадцать пять лет.
На третий раз комиссию уговорить удалось. Мать так и узнала до последнего дня, что он уезжает на Кавказ. Он позвонил ей по телефону только накануне отправки.
В Чечню его отправили 3 февраля 2000 года. Первым делом он нашел брата, Саня служил в первом батальоне, Володю определили во второй, в шестую сводную роту. Они обнялись, и только что прибывший, свежий и чистенький, Володя вдохнул идущий от брата застарелый окопный запах пота, влажной одежды и горького печного дыма.
Потом они несколько вечеров ходили друг к другу в гости.
Всё время от перепадов давления у него носом шла кровь, но он не жаловался. Было это за три недели до боя в Аргунском ущелье.
* * * * *
3.00 - 5.00. Это были два часа затишья, прерывавшегося лишь одиночными выстрелами. Кто стрелял и зачем, было непонятно.
Казалось, привыкшая к грохоту боя высотка, не могла успокоиться и, не выдержав покоя, шумела сама.
Через пятнадцать часов после начала боя наступил передых.
Еще не верилось, что он наступил. Десантники невольно опасались неосторожно пошевелиться, словно от их движения или стука оружия, могло нарушиться равновесие и испуганная тишина вновь обернется шквалистым огнем.
Комбат Евтюхин в который раз просил подкрепления. Ему отвечали, что в его расположение еще два часа назад направлена рота, усиленная взводом разведки, но пока, из-за сопротивления боевиков не может форсировать реку Абазугол. (По другим сведениям рота все-таки перешла реку, но на подъеме её по непонятным причинам отозвали).
Но подкрепление пришло. Не из тыла, как можно было ожидать, а почти с передового края - со взводного опорного пункта четвертой роты, занимавшей соседнюю высоту. Привел этот взвод майор Достовалов, командовавший до недавнего времени именно шестой ротой. Пятнадцать часов слушал майор, как гибнет его
бывшая рота и не мог помочь. Не мог, потому что каждую минуту ожидал нападения на свой опорный пункт. Поняв, что скоро на высоте 776 в живых никого не останется, даже торопил это нападение, чтобы оттянуть на себя часть сил противника.
Прорыв свой Достовалов рассчитал, как скрытый и молниеносный бросок: в темноте, по камням, между деревьями пересечь расселину и выйти на позиции роты. Так оно и было, но по дороге наткнулись на боевиков. Майора ранило, а шедший с ним и оставшийся в одиночку прикрывать их продвижение лейтенант Ермаков, погиб.
5.0 - 7.00. В 5.10 боевики повели новое наступление - по всем направлениям, со всех сторон - теперь, надо думат1ь, последнее. Сил отбиваться и держать выход из ущелья, сил и людей у роты уже не было. Живые отошли на самую вершину горы, туда же, чуть раньше, перенесли и раненых, сделав для них всё, что могли. А могли сейчас одно: уложить поудобнее в относительно безопасном месте - в низинках, где в дождь, наверное, скапливалась вода, за деревьями, пригорками и валунами. Санинструктор, когда стреляли, склонялся над ними, словно прикрывал своим телом, но он был один, а лежачих раненых два десятками его на всех не хватало. Его склоненная спина жила как бы отдельно от него, напрягалась при обстреле, в ожидании удара пули или осколка.
Минут через двадцать после начала штурма, боевики определили основное направление атаки - северное - и устремились вверх, захватав прилегающую высотку Безымянную. От этой высотки до вершины ротного опорного пункта оставался короткий бросок.
Но бросок никак не давался. Эти русские, уже десять раз убитые, снова бесплотно и ниоткуда появлялись на пути заслоном.
Старший лейтенант Колгатин установил на тропе две
противопехотные мины. Раненый, он не смог отползти и при подходе боевиков подорвал мины вместе с собой. А когда атака продолжилась, когда, казалось, вот она вершина, уже видная впереди смутными очертаниями, другой старший лейтенант - Панов с десятью десантниками еще сорок минут пулеметным огнем удерживал направление.
За спиной Панова, на другом склоне горы, на южном направлении погибали остатки разведвзвода лейтенанта Кожемякина. Лучшие рукопашники батальона, разведчики умирали в рукопашной, у лейтенанта прикладами была разбита голова. Его, как офицера, попыталась взять в плен, но и лежачий он отбивался саперной лопаткой, и тогда его застрелили из подствольного гранатомета в грудь.
Кольцо вокруг вершины сужалось. На последний приступ боевики пошли силами трёх сотен человек, десантников к утру оставалось не больше тридцати. Невеликие сошлись силы. Но вокруг стоял такой грохот, столько рвалось гранат, эхом разносились по окрестностям пулемётные и автоматные очереди, столько глоток кричало, ругалось, материлось на разных языках, что со стороны могло показаться - бой идет между двумя большими воинскими частями.
Подполковник Евтюхин, комбат, дал координаты и вызвал огонь артиллерии на себя. На командном пункте полка замешкались, осознавая, что придётся стрелять по своим. Но там, на вершине, уже было не разобрать своих и чужих, все перемешались. Кто-то из офицеров повел оставшихся десантников в рукопашную, а может, пошли сами. Пошли все, кто еще держался на ногах и держал оружие. Хотя и слаб был численно этот рукопашный отпор, но яростный. И ярость удвоила, утроила, их наступающую мощь и покатилась впереди валом...
Теперь ясно, что именно офицеры придали шестой роте стойкость. Тринадцать человек, по офицеру на каждых шесть бойцов.
В другое время некоторых из них там просто не должно было быть.
Но пошел с ротой командир батальона Евтюхин, пошел командир артиллеристской батареи капитан Виктор Романов, хотя при роте имелся офицер-корректировщик со связистом.
Двигался впереди дозора старший лейтенант Алексей Воробьев, который еще месяц назад должен был смениться, уехать домой в Псков, и который написал жене Людмиле: "В ротах не хватает ни рядовых, ни офицеров. Объявили, кто может остаться на второй срок - написать рапорт. Я решил остаться...” А майор Достовалов и лейтенант Ермаков. Глубокой ночью, на исходе боя, они единственные прорвались на выручку шестой роте, понимая, что наверняка погибнут, как понимали это и те, кого они привели.
Все они могли не пойти, не прорваться, вовремя смениться.
Но пошли, не уехали домой и прорвались.
И что их заставило собраться вместе? Приказ? Случайность?
Ведь рота была сводная. А может, включилась в работу та высшая сила, которой неподвластен ни человек, ни силы земные. И эта небесная сила знала, что произойдет, если боевикам удастся выйти из Аргунского ущель и устремиться в Дагестан. И зная, что через месяц, через два возможны нескончаемая резня и беды, именно сила небесная отобрала их, простых и смертных, еще почти не живших, оставивших свои жизни на потом, и наделила твердостью и неприступностью.
* * * * *
Первого марта семья Рязанцевых получила первое письмо от сына Александра - долгожданное, из Чечни. Их деревню Воиново почтальонша навещала от случая к случаю: писали сюда редко, газет не получали, да и сама деревня, после развала колхоза, считалась почти заброшенной - ни автобуса, ни телефона. Передавая письмо выбежавшей на улицу в халате младшей Сашиной сестре Ленке, почтальонша подумала: "Хорошо, что не приходиться похоронки носить", и устало пошла по хрустящей ледком дороге, представляя, какой радостный переполох начнется у Рязанцевых.
Взяв в руки конверт, мать разволновалась и расплакалась.
Отец и Ленка с жалостью смотрели на неё, ожидая, когда она начнет читать. Но мать не разворачивала письмо, для неё хватало и того, что оно наконец-то пришло.
Все последние недели она проживала как бы две жизни и была одновременно в двух местах - здесь, в деревне, привычно и оттого незаметно занимаясь хозяйством и в далекой горной стороне, где воевал сын. И то, второе место, было даже реальнее. Когда показывали по телевизору Чечню, ей казалось, что она может увидеть среди мелькавших лиц чеченских и русских женщин и своё лицо. И вот сейчас всё стало на место: полученное письмо словно соединяло в матери разрозненные половинки, и тревога сменилась слезами.
Письмо читали все утро, сначала мать, потом отец. Как и все военные послания домой, оно было коротким, бодрым и успокаивающим: живу нормально, настроение хорошее, "духи" особенно не беспокоят, если порой стреляют, то где-то далеко.
Родители были недовольны такой простотой. Ничего не написано ни о здоровье, ни о питании, ни о погоде, они понимали, что всё обстоит не так, как пишет Саша, может быть, совсем не так, и вглядывались в строки, пытаясь разгадать их обратный смысл, который и поведает настоящую правду. Но от волнения привычные слова не давались пониманию, и они досадовали, что не могут проникнуть в их тайну.
Младшая сестра Ленка крутилась здесь же, заглядывая в написанное через плечи родителей. Если бы ей удалось заполучить блокнотный листок в единоличное пользование, она отлично бы поняла, о чем пишет брат. И когда в доме понемногу успокоились, она тайком изъяло письмецо из шкатулки и отправилась на бывшую центральную усадьбу, где была школа-интернат, показывать подругам.
- Не уходи надолго, - крикнула вдогонку мать. - Скоро будем обедать.
Собрались у одной из подружек. Разглядывали письмо на свет, нюхали его, дурёхи, пытаясь уловить запах пороха. Ленка глядела на подруг торжествующе: она привыкла гордиться братом, и теперь эта гордость нашла новое подтверждение.
Саша был красивым и сильным парнем, Ленка знала, что подружки чуть ли не с начальных классов были в него влюблены и, малолетки, отчаянно ревновали, когда он стал провожать девушек с танцев. Свет братовой значимости падал и на неё, и среди подруг у неё было особое место, как у сестры недоступного Сани Рязанцева.
Боясь опоздать на обед домой, она чуть ли не бежала.
Первый день марта не прибавил тепла, не разогрел солнца по- настоящему, но уже одним своим званием приблизил весну, и оставалось только ждать, когда заискрятся вдоль дорог ручьи, сойдет снег и запоют в молодой листве птицы. Весной приедет в отпуск Саша, они на пару пойдут на танцы, она будет держать его под руку, что ни одна девушка, какой бы любимой она не была, не заменит её и за ней навсегда останется право называться его сестрой.
Дома за столом снова говорили о Саше, о войне, надеясь, что она скоро закончится, и, слава Богу, что Саня сумел осенью, перед Чечней, отпроситься у командиров и приехать помочь копать картошку, а то нынешней зимой пришлось бы туго.
Обедая, Ленка слушала вполуха, всё поглядывала на стену, где среди Почетных грамот и старых календарей, висели семейные фотографии. Её, кажется, впервые удивило, как мало с годами меняется брат. Первоклассник Саша Рязанцев был удивительно похож на молодого лейтенанта Александра Рязанцева. Только на детской фотографии лицо у него было серьезное, с твердой решимостью в глазах, а на взрослой неожиданно смягчилось, стало нежнее.
Они сидели еще долго. И если бы их сейчас увидел сторонний наблюдатель, он заметил бы общее в их лицах - и у отца, бывшего тракториста, и у матери, бывшей доярки, и у совсем молоденькой девушки - какую-то роднившую их светлою и тайную радость.
У всех действительно было хорошее настроение. И никто из них не знал, что несколько часов назад, перед самым рассветом, погиб их сын и брат, гвардии лейтенант Александр Николаевич Рязанцев. Узнают они об этом позже, когда испуганная почтальонша принесет телеграмму. Как узнают и то, что стрелять он будет до последнего вздоха, и успокоится навеки, как и воевал, головой к противнику.
* * * * *
150 лет назад на Кавказе, неподалеку от этих мест произошел бой, схожий по жестокости сражения с боем шестой роты.
Запомнился он еще тем, что в нем участвовал отличившийся своей доблестью полковник Яков Петрович Бакланов, командир Донского казачьего полка, сотни которого не знали поражения, а с другой стороны отряды мюридов Шамиля - легендарного предводителя немирных горцев.
С тех пор здесь мало что изменилось. Так же высились горы, так же текли реки по давно пробитым в каменистой земле руслам и так же от выстрела гуляло, отскакивая от скал, эхо.
Яков Петрович, квартировавшийся тогда с полком в Куринском укреплении, получил донесение, что на крепость готовится набег. Донесение принесли двое пластунов, ходивших ночью на чужую территорию. Разведав дороги и речные броды, прейдя сквозь сторожевые цепи чеченцев, где бесшумно сняли двух часовых, они почти час, таясь, бродили но аулу, заглядывая через низкие саманные заборы, и к утру собрали важные сведения:
- Быть набегу, ваше высокоблагородие. Людей мы, правда, не видели, спят по саклям, зато все дворы битком забиты заседланными лошадьми.
И чтобы упредить набег, утром Бакланов объявил поход, а вечером, когда стемнело, из укрепления в сторону просеки скрытно вышли образцовая сотня, собранная из лучших наездников полка, следом выдвинулся и сам казачий полк, затем батарея легкой горной артиллерии и два батальона гарнизонной пехоты, служившей в крепости постоянно.
Трижды ходили русские в том бою в атаки и трижды рассеивали горцев.
В первый раз ходили на завалы, которые были устроены перед каждым немирным аулом. Готовясь к бою, чеченцы зажгли по всей линии завалов смолянистые маяки, и когда казаки двинулись
вперед, багровые отблески огня играли на их лицах и опущенных пиках, и эта первая ночная атака была страшна.
Второй атакой брали аул и овладели с рассветом только успели подобрать и положить на арбы раненых и убитых и вместе с пленными отправить под конвоем в крепость, как из леса послышалось пение. Это наступали мюриды Шамиля, клявшиеся победить или лечь насмерть в рукопашном бою, и от этого пения-клятвы застывало сердце.
Мюридов еще не было видно, когда Бакланов приказал образцовой сотне идти в обход, а остальным спешиться для прицельного ружейного залпа. Встав на колено, казаки выставили перед собой два ряда ружейных стволов, и полковник невольно взглянул на своих казаков, определяя, не дрогнет ли у кого в руках винтовка.
Уже взошло над вершинами гор солнце, брызнув во все стороны светом, утро засияло, когда появилась передовая цепь мюридов. Выехав из леса, они стали спускаться по склону, и сквозь рассеивающиеся туман казакам были видны поверх стволов их лохматые шапки и сверкавшие на солнце ружья и кинжалы. Мюриды ехали шагом, терпеливо сдерживая своих почуявших сражение лошадей, ехали, презирая опасность и как бы говоря этим презрением, что победить их нельзя. Сколько продолжалось это движение вниз по склочу, никто потом не вспомнит. Но в миг, когда лошади мюридов сорвались с шага на галоп казаки выстрелили и, закинув за спину винтовки, понеслись в свою третью за сегодняшний день атаку.
Впереди с четырьмя казаками личного конвоя скакал Бакланов, и на ветру колыхался его боевой траурный значок, известный всему тогдашнему Кавказу: на черном фоне изображение Адамовой головы и надписью молитвы по периметру "...Чаю воскрешения мертвых и жизни будущего века. Аминь".
От лобового столкновения - точно гора сошлась с горой - передовые линии смялись и расстроились. Замелькали казачьи пики, поднятые шашки и кинжалы; рубились холодным оружием, выстрелов почти не было слышно. Чеченцы ни в чем не уступали русским в храбрости и ловкости, и иногда, пронзенные пикой, еще успевали перед смертью перерубить деревянное древко. Теперь сражались поодиночке или небольшими группами, а между ними носились обезумевшие от ужаса лошади, таская за собой застрявших в стременах убитых всадников. Раненые бились пешими, катаясь по земле под ногами коней.
Мюридов Шамиля было больше казаков. Но на помощь своим уже спешила зашедшая во фланг образцовая сотня - стремительная, похожая издали на стаю выпорхнувших из-под деревьев птиц; Торопливо, с барабанным боем, подходил один из пехотных батальонов.
Бакланов победил, противника рассеяли и долго преследовали.
Победила в своем бою и шестая рота, не пропустив боевиков из Аргунского ущелья. Разница лишь в том, что тогда, летом 1850 года нашлось достаточно казаков и солдат, а шестая рота сражалась в одиночестве, не имея поддержки, кроме артиллерии собственного полка. Восемнадцать часов самоходно-артиллерийские установки "Нона" долбили снарядами подходы к высоте и саму высоту, куда указывали Евтюхин и Романов. И к концу боя у пушек потекли откатники, а краска на раскаленных стволах обгорела.
* * * * *
Шестая рота победила, только вот в живых не остаюсь почти никого.
Погиб подполковник Марк Евтюхин, вызвавший с капиталом Романовым "огонь на себя", и родная артиллерия перенесла огонь на вершину горы. Связь с комбатом прервалась в начале седьмого утра. Он так и умер, держа перед собой рацию и с наушниками на голове. Погиб и капитан Романов. С перебитыми осколками ногами, он, лёжа, заряжал патронами автоматные рожки и перебрасывал их тем, кто еще мог стрелять. Потом перебрасывать стало некому. Рядом с ним остались раненые старший сержант Супонинский и рядовой Поршнёв. Три последних рожка капитан зарядил для них и для себя, приказав бойцам отходить. Хотя приказ прозвучал не совсем по-военному: "Уходите. Может, хоть вы останетесь живы”. Около минуты капитан прикрывал их, а потом его автомат смолк.
Погиб и чеченский юноша-снайпер. Убило его в самом начале боя, когда он, обходя валун, возле которого застрелил майора Молодова, нерасчетливо высунулся на просеку и попал под автоматную очередь.
Погибли и те двадцать шесть обессиленных десантников, что пошли в последнюю рукопашную атаку. Умирал от потери крови и старший лейтенант Алексей Воробьев. У него, как и у его друга Романова, были перебиты ноги, и он остался прикрывать отход еще двух десантников, стреляя, пока были патроны.
Начав бой первым, Алеша умирал последним. Он лежал на земле и был еще здесь и уже не здесь, над ним молча зависал лес.
По иссеченный осколками снарядов, мин, гранат, пулеметными и автоматными пулями, это былой не деревья, а изломанные палки, торчавшие из изрытой воронками земли. Алексей лежал, и ему казалось, что наконец-то, после долгого боя, наступила полная тишина. Ещё вспыхивали в стороне автоматные очереди, но они не нарушали наступившей для него тишины. Это были звуки уже из другого, уходящего от него живого мирами, и не отвлекали внимания, которое было обращено в себя.
Утром первого марта, когда рассвело, пошел снег. Он валил мокрыми хлопьями на лица, на изорванные бронежилеты и бушлаты, на тела погибших, не делая различия между русскими, чеченцами и арабскими наемниками, лежавшими теперь рядом вповалку.
Высота 776,0, названная вскоре Горой смерти на время побелела, приукрасилась. Только воронки так и остались чернеть, не принимал снежной спасительной благодати, пытавшейся скрыть ужас боя.
А потом стало ещё страшнее. Глинистая земля не впитывала кровь, падающий снег размочил её, уже было подсохшую и по всей горе из-под снега начали проступать розовые пятна. А когда днем потеплело и снег растаял, с высотки потекли вниз такие же розовые ручьи.
Третьего и четвертого марта по скоплению бандгруппировки били авиация и артиллерия. Боевики метались по гудевшим от взрывов горам, над которыми, не рассеиваясь, висел дым.
Псковские десантники следовали за боевиками, вступая в бои, где только можно. Вскоре из радиоперехвата стала известно, что, Хаттаб отдал приказ сдаваться, обращенный к тем, кто мог скрытно выйти из окружения. Боевики сдавались десятками.
Сдавались кому угодно, только не десантникам, потому что псковские десантники в те дни в плен не брали.
* * * * *
Мать Алеши Воробьева, Нина Владимировна почти каждый день ездит из пригорода в центр Пскова на работу. Вдоль дороги тут и там растут рябины. Они краснеют, излучая вокруг себя ласковый осенний свет, и Нине Владимировне кажется в эти минуты, что Алеша незримо стоит рядом. Но в непогоду рябины, вытянув ветви, тяжело бьются на ветру, словно Алеша пытается прорваться к ней, раздирая руками ту преграду, что отделяет его от живых, и сказать что-то важное, не сказанное при жизни.
В своем последнем бою у Алеши Воробьева бил позывной "Рябина", и Нина Владимировна, помня об этом, каждую осень украшает его комнату кистями спелых ягод.
А любимая Алешина рябина у дома, которую он поливал из бутылки водой, через несколько месяцев после его гибели засохла. Одна из всех в ряду других деревьев, став своей безлиственной сухостью похожей на старуху. Никто не мог понять, почему рябина пропала. Потом подумали - может, от тоски?
