ТОТ УГОЛОК ЗЕМЛИ…
И горькие кипели в сердце чувства.
А. Пушкин
Спутанными космами гнало серые, низкие облака. Под копытами коня чавкало размокшее осеннее жнивье. Ветер высвистывал в голых ольхах, прохладно шумел в ушах. Болело сердце.
Бросив повода, под скрип седла думал он, что скука плохая муза, думал о том, что трудно на Руси сохранить веселость. Каждый день после обеда, надев высокие сапоги, казакин и оседлав коня, он убегал от отцовских упреков за ссылку, от косых взглядов и грустных няниных вздохов - в поля.
В Тригорском он не был с неделю. Наскучило ухаживать за Annette и браниться с Анеткой, пить чай и слушать Россини.
- Вот Евпраксия, - вспомнил он и улыбнулся, - как талии с ней обмеряли и пояски сошлись, она дулась, краснела и была очень мила.
Курчавый озорник, ссыльный поэт, рассмеялся, тряхнул головой и тронул рысью. Крепче сжал лицо ветер, сучья мазнули по плечу, конь легко взял кручу. Конь встал на юру.
Далеко лежали тяжелые пашни, серело озеро, дальняя мельница легко несла заплатанные крылья, а внизу у полуголого ивняка шумели пожелтевшие воды выступившей из берегов Сороги.
Легко соскочив, он воздух глотнул, скинул шляпу и, спеша закрепить быстро бегущие строки, прижал тетрадь к темной коже седла. Ветер теребил листки, рвал из рук, волновал бакенбарды, конь мотал головой, сбивал карандаш, но легко шел «Онегин». Написав, встал радостный и вольный и улыбнулся навстречу ветру и полям.
Поздним вечером, при затученном месяце, мимо озера, волнуемого рябью, он проезжал голодный и усталый, направляя коня на темное пятно отцовской усадьбы. Здесь озерная рябь напомнила о море и воле. В Петербурге о памятник Петра разбиваются седые волны. С Петропавловской крепости сырым гулом ухает пушка. Барки на Неве сталкивает, ломает налетевший с моря вал.
В забрызганных грязью сапогах сел за стол. Пламя свечи металось. Залпом выпил стакан вина. Из-под кучи исписанных рукописей и книг вытянул бумагу. Но стихи не шли. Тогда в письмах к немногим друзьям захотел вылить наболевшее одиночество, ласково попросить от них радостных вестей, что разогнали бы тоску забытого человека, сосланного за глупую строчку письма. Насилуя себя, низал горький юмор строк, а потом не кончив ушел к няне.
- Ну что, Сашенька, - подняла голову старушка. В печи потрескивали березовые дрова, мерный стук спиц был покоен. Опустившись на скамеечку, он прижал голову к ее коленям, скрыв лицо, не стал слушать сказок о Степане Разине и о псковской старине.
- Тяжело мне, няня.
Старушка бросила тянуть нитку, сухонькой рукой гладила его кудри, а сама тайной думкой мыслила о своем дорогом Сашеньке, о ветреных и буйных его днях, прочила в жены молодую соседку. Ужо остепенится, бросит скачки да книжки, сядет крепко на землю.
Он медленно встал. Нежно обнял старушечьи плечи и поспешно ушел к себе.
Лёг на постель, закинул за голову руки и крепко закрыл глаза. На закаменевшем лице уголки губ дергались скорбно. Злоба отца, неприязнь соседей помещиков, немилость государя, рукопись Онегина, проигранная в карты и ходившая по рукам, и гнетущая сплетня о порке. Нет, ваше величество лучше в крепость, в Сибирь, на край света.
Няня тихо вошла, поправила лампаду и издали его перекрестила.
Дом затих.
Он сел на кровать, сжав голову руками
Догорала свеча. «Нужно работать», — подумал он, встал, заменил свечу, но за стол не сел, а заметался по комнате. Потом остановился у окна и начал тихо барабанить по стеклу пальцами. Шел осенний дождь. По черному квадрату бежали струйки. На жидкую, растоптанную грязь падал свет окна. На черном кресте колебалась тень поэта. Он знал, что тьмой скрыты жалобные, полуголые деревья, в лужах мокрый лист, грязь в гусиных лапках и пуху.
Вспомнил ту безлунную ночь до Юрзуфа. Он не спал. Шуршала о борт морская волна, и был тихий плеск и яркие звезды. И восторженно было одиночество, и нов и остр холодок моря, запах водорослей и прибрежной зелени. В легком тумане сбоку проплывали горы. И когда капитан подошел и, протянув руку, сказал: «Вот Чатыр-Даг», он подумал, что слов не надо, и промолчал. Горы не были любопытны. Хотелось слушать ночь.
Лишь перед рассветом он заснул, закутавшись в плащ.
Утром розовое солнце на перламутровом колыхании моря. Вереница гор загоралась. Верхушки сияли сказочно и искристо. Плоские кровли татарских хат — ульи, а тополи - колоннады. Справа огромный Аю-Даг, и синее, чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный... Грудь захватило от восторга и нового плена подступающих песен.
В Юрзуфе лентяйничал, купался в утреннем море, лежал на песке, сонно дремал, слушал прибой, объедался виноградом, загорел и был влюблен в молодые кипарисы, потому что сам был молод. Просыпаясь по ночам, чутко слушал, как тогда на корме, шум моря, пробегающий шелест кипарисов - учил ночь.
Как-то по горной лестнице взбирался пешком, держась за хвосты лошадей. Было легко и славно. Словно детство пришло, и хвосты - это таинственные восточные обряды. А на перевале он выпрямил слегка уставшую спину, вольный, вдохнул холодную и острую льдинку и хотел глянуть на низину, что под ногами, и уже раскинул от несказанной воли руки, и вдруг... Береза северная, такая родная береза. Вот опуститься перед тобой на колени, пленница, северянка милая. Сердце тогда сжалось. Сороть, перелески псковские, глушь и шаг коня. И хотя ослепительная Таврида раскинула бирюзовое море, виноградники и кипарисы, он не мог отвести глаз от белых шелушек.
О родная, белоствольная береза!
Барабаня пальцами по стеклу, то теребя прядь волос, думал он.
Почему полуденный берег и Бахчисарай снова влечет? Отчего так сильно тянет из изгнания вновь посетить места, оставленные с таким равнодушием? А кругом была Русь - серый плен осенних полей, шум дождя и долгая деревенская скука. Средь ночных шорохов усадебной тишины он вздохнул от нестерпимой боли одиночества и подумал, что вряд ли кто-нибудь помнит, что в России есть Псковская губерния, а в ней страдающий ссыльный поэт.
В 1837 году, февраля 5-го мело по всему раздолью губернии Псковской снега. Два возка шли в ночь к городу Острову. В передней кибитке находился А. И. Тургенев с жандармским капитаном; сзади на дрогах, прижавшись к гробу, ехал дядька. Задувало. У дядьки застыли ноги, он тщетно подтыкал шубенку. На раскатах зад дрог относило, ветер трепал и сносил накинутую на гроб рогожу.
В Острове давно были потушены огни. Заметаемый снегами город спал. Сонный инвалид брякнул шлагбаумом.
Вскоре возки двинулись дальше по Олонецкому тракту. В казенную книгу было вписано:
«В 1837 году 5 февраля через Остров провезено тело умершего в С.-Петербурге камерюнкера Александра Пушкина для предания в Святогорском монастыре земле, согласно желанию покойного».
После обеда псковские мужики барыни Осиповой рыли мерзлую могилу. Тело Александра до утра одиноко стояло в верхней церкви, в той, где когда-то он сам заказал обедню и где поп вынул просфору за упокой раба Божия болярина Георгия Байрона.
Целый день рыли могилу мужики тригорские и михайловские. Больно закостенела от лютой стужи земля.
Седьмого утром на отпевании барыня Осипова зарыдала. Был строг и холоден его лоб. Пали глубоко глаза, а в уголках губ залегло усталое спокойствие. Жуковский стоял бледный и не отрывал от гроба глаз. Когда священник наложил на восковой лоб бумажный венчик и грудь посыпал крестообразно землей, плечи Жуковского дрогнули. Он качнулся, всхлипнул и заморгал. Если бы не мужская воля, он зарыдал бы громче барыни Осиповой.
Опускали в мерзлую землю тело болярина Александра, чье исстрадавшееся сердце много любило, но которое мало кто любил. Шурша по земельным комьям вилась поземка.
Так хоронила сына родная неласковая Русь.
А теперь двадцать седьмой. И родные псковские поля далече. Знаю, что осенними днями так же плещет берега Сороть, так же горька рябина у замшалых хат, так же высвистывает ветер над полями, исхоженными стопой смуглого поэта.
И шумит листом незнакомое, молодое, хмелем завитое племя на палах и порубках.
К белому твоему обелиску пришел бы я пешим странником, и, перекрестившись на купола Святогорские, поклонился бы праху твоему, и у ног твоих стал бы молиться за Россию.
Леонид Зуров
«Перезвоны». Литературно-художественный журнал.
Рига, 1927. № 32. С. 997-999.
