К бывшему мастеру-наезднику, пенсионеру Ивану Антоновичу Рябову, живущему в деревянном домике поблизости от ипподрома, заехал по пути на юг с женой и сыном племянник Георгий, которого он, понимая свою старческую ненужность, не надеялся увидеть. Подростком племянник часто гостил у дяди, но повзрослев, не был десять лет.
За столом, ошеломленный важностью события, Иван Антонович говорил не останавливаясь. Он был счастлив, ему хотелось, чтобы все были счастливы и не замечал, как смущен его болтовней племянник, как сердится, накрывая стол, супруга. Своих детей у Рябовых не было, и ее возмущало, что муж называет мальчика внуком, а жену племянника Светлану дочкой. Когда она поставила на стол к селедке тарелку вареной картошки в мундирах, сидевший на коленях у матери мальчик сказал:
- Это лошадиные какашки.
- Так нельзя говорить, Вадик, - ласково укорила ребенка Светлана, а племянник смутился еще больше, теперь за сына, сказавшего за столом нехорошее слово.
- Внучок, - тут же радостно откликнулся Иван Антонович. - Это не какашки, а картошечка, первейшая еда после хлеба и мяса.
Было воскресенье, беговой день и Ивана Антоновича это тоже радовало, потому что там, на ипподроме, он развернется. Он покажет гостям на что способен старик. Жалко, конечно, что он уже не ездит, но дай такую возможность, не будет ему на дорожке равных, не подросла еще молодая смена.
- Как только покушаем - сразу на бега, - продолжал он. - Сегодня разыгрывается Большой четырехлетний приз, дерби по ихнему. Будет сеча, будут гром и молния на весь белый свет.
- Это по какому "ихнему", - подала голос жена племянника Светлана, молодая, крупная женщина с ярко белыми, точно неживыми волосами. Она почти не поднимала головы, занятая ребенком, но, оказывается, прислушивалась к разговору.
- По ихнему, это по-английски. А по нашему - большой четырехлетний, до революции он еще назывался Большим Императорским. Рука крепка, лошадки наши быстры, - неожиданно пропел он на мотив танкисткого марша.
На него удивленно посмотрели, а Иван Антонович так сморщил лицо, что было неясно, смеется он или хочет заплакать. Решили, что все-таки смеется.
- Георгий, у тебя деньги есть? Знаю, что есть, на юг едешь.
А теперь поедешь богатым, - и продолжал, обращаясь к одной Светлане, человеку, в ипподромных делах несведущему. - Бежит Гепард, он Фаворит, все будут ставить на него в паре с Красной Гвоздикой. Но дело в том, что Гепард разладился, в смысле, что не на ходу. Никто не знает, а я знаю, видел на тренировке. Зарядим десять билетов, но не на Гепарда, а на Поприкаша с Красной Гвоздикой. Выдача будет один к двадцати. Поставишь, к примеру, сто рублей, получишь две тысячи.
- А если ваш Поприкаш не победит? - Светлана теперь заинтересованно смотрела на старика. - Если проиграет?
- Риск, конечно, есть. Но я-то на что.
Окна были распахнуты в сад и там на ветвях тесно белели еще не созревшие яблоки. Ясно слышалось, как перед каждым заездом звонит на ипподроме колокол, и Рябову казалось, что это нетерпеливо стучат ему в дверь, требуя на выход, и он ерзал на стуле.
Наконец выбрались на улицу. Деревья почти не спасали от солнца, подобрали тени, лежавшие на земле чернильными пятнами. Георгий с семьей шли неторопливо, Иван Антонович то и дело забегал вперед и, останавливаясь, ждал, не отрывая взгляда от белых волос Светланы, под солнцем похожих на блестящую жесть. Вскоре ему предстояло перекрывать крышу и его давно мучил вопрос, чем крыть - шифером или жестью. Теперь ясно, что надо жестью, крыша будет выглядеть очень красиво, освещая, как прожектором, всю округу.
На ипподроме он снова не мог успокоиться. Посадив родственников на трибуну, сбегал в кассу за программкой бегов. По дорожке, запряженные в качалки, проезжали лошади из разных заездов. Зрители и игроки в тотализатор издали уважительно, даже заискивающе здоровались с Иваном Антоновичем, словно надеясь, что только одно его присутствие принесет им удачу.
- Наш заезд седьмой, - почему-то шепотом сказал Рябов, разво-рачивая программку. - Вот они, голуби ласковые: Гурзуф, Гепард, Копанка, Поприкаш, Опал, Красная Гвоздика.
- А какие наши? - Светлана подсела к Ивану Антоновичу вплотную.
- Поприкаш и Гвоздика, четвертый и шестой номера. Стартуют полем, это не очень хорошо, но терпимо.
Жена племянника склонила над программкой голову, и Рябов снова подумал, что если покрыть крышу жестью, она не только будет сверкать прожектором, но, возможно, еще и пахнуть духами.
Неожиданно он толкнул Светлану в бок:
- Смотрите, вот Поприкаш. И Гвоздика. Спущусь-ка я вниз.
- Дедушка, я с тобой, - попросил мальчик Вадик, который уже понял, что Иван Антонович человек здесь важный и ему лучше держаться рядом.
- Внучок, - Рябов быстро-быстро заморгал, лицо его опять сморщилось в непонятную гримасу и по завлажневшим глазам Георгий со Светланой поняли, что на этот раз старик готов заплакать. -Внучок, голубь ласковый. Да я ради тебя. Да я ведь... Пошли с дедушкой, пошли.
У изгороди, отделявшее беговую дорожку от зрителей, они остановились.
- Ерофеич! - закричал Рябов ехавшему на Поприкаше наезднику, - Держи хвост трубой, не подведи, Ерофеич! - Он знал, что перед призом с наездником разговаривать нельзя, но удержаться не мог.
А бега все продолжались и продолжались. Прошли пятый и шестой заезды. Светлана вскакивала, прижимала ладони к щекам, лицо ее раскраснелось, волосы растрепались; она то и дело хватала старика Рябова за руку, а он, не менее взволнованный, толкал ее, как лошадь, локтем в бок. Начинался седьмой заезд...
- Как бы фальстарта не было, - озабоченно сказал Иван Антонович,- А то лошадки перегорят. У нас, к примеру, был случай. Один наездник, назовем его Петров, выпоил свой лошади перед самым призом чекушку водки, ну, вроде допинга. А Ерофеич откуда-то узнал и давай на старте фальшивить - то вперед вырвется, то отстанет. Крутились раз пять, пока не стартовали, а лошадь Петрова к тому времени – хмель-то выветрился, - и выдохлась, перегорела, пришла последней за флагом.
- Разве такое возможно? - Светлана смотрела на Рябова, как на знатока, с восхищением.
- У нас все возможно...
Тем временем из застекленное, маленькой, похожей на голубятню судейской вышки высунулась рука и позвонила в колокол, сначала часто-часто, требуя внимания, а потом весомо ударила три раза, призывая наездников на старт. Оттуда, с высоты, четырем судьям было видно, как крутанулись, разбираясь по номерам лошади, как неровной шеренгой побежали все быстрее и быстрее к кафедре стартера, невысокого мужчины с поднятым флажком. Опустился Флажок, та же рука ударила в колокол, заезд начался и вскоре все шестеро лошадей вошли в поворот.
- Первая четверть пройдена за тридцать три секунду, - торопливо крикнул один из судей, щелкая секундомером. - Идут в две двенадцать.
Лошади приближались к трибунам, топот копыт стал слышнее, хорошо были видны лошадиные головы и сидящие сзади в качалках наездники с поднятыми хлыстами. Еще никто не вырвался вперед, никто не отстал, но тут одна из лошадей резко закинулась в сторону.
- Гепард сбоит, - крикнул уже другой судья, вслух считая число обоев. - Два, три, четыре... Проскачки нет, по-о-ошел!
А сбившийся с рыси на галоп Гепард, одернутый наездником вожжами, на мгновение отстал и, злобный в беге, с завернутой набок головой, с оскаленной мордой и словно напоказ выставленными зубами в окровавленной пене, снова бросился догонять основную группу.
Судьи нервничали, картина заезда теперь менялась каждую секунду за всем надо уследить, и они кидались от окошка к окошку, так громко стуча по полу ногами, словно были подкованы. Сейчас впереди Опал, но его достают Поприкаш и Красная Гвоздика. Но вот Гвоздика сбоит и отстает... И все резвее и резвее бежит Гепард.
- Вторая четверть - в тридцать одну секунду, - торжествовав судья с секундомером. - Идтет в две ноль четыре. Это почти рекорд!
- Подожди с рекордом, - осторожничал главный судья, веселый полный человек с приставленным к глазам биноклем.
Из нового поворота Гепард вышел уже первым. Его наездник сидел в качалке почти без движения, как замерзший. Он не кричал ободряюще не поднимал вожжи, не бил хлыстом по крупу, его поведение, наверное было непонятно и самой лошади. В шлеме, в больших мотоциклетных очках на отрешенном лице, наездник очень походил на какое-то инопланетное существо и, казалось, гнал жеребца вперед одним своим пугающим видом. Лошади промчались мимо конюшен, откуда минуту назад стартовали, и все, кто смотрел на них с трибун, видели, что бегут они не плотной группой, а вытянулись в цепочку.
А судья с секундомером снова ликовал. Не в силах справиться с волнением, он схватил микрофон и объявил на весь ипподром:
- Третья четверть снова пройдена в тридцать одну секунду. Впереди вороной жеребец Гепард, вторая – темно-серая кобыла Копанка, следом Гурзуф и Опал.
Поприкаша и Красной Гвоздики впереди не было. Но еще до того, как объявили результаты третьей четверти, Иван Антонович понял, что это все, это проигрыш. Когда в начале заезда Гепард зазбоил и, казалось, уже не сможет нагнать упущенное время, он порадовался своей проницательности. Но это было минутное торжество. Сейчас он видел, как мощно, без устали рвался вперед Гепард, как распластался над землей, почти не касаясь ее ногами, и в этом всепоглощающем беге для него уже не было преград.
Ударил колокол, заезд окончился и суетившийся весь день Рябов устало закрыл глаза. Но самое страшное было впереди. Что теперь скажет племянник, как посмотрит Светлана, так верившая ему?
Но ему ничего не сказали. Домой возвращались еще медленнее. Вадик все время убегал и внимание родителей было обращено только на него.
- «Вадик, вернись, Вадик, подожди, - окликали они мальчика. Иван Антонович брел сзади, как привязанный, не человек брел, а сплошной красный сгусток стыда. Когда проходили, за решеткой ипподромной ограды пасся рабочий мерин Мишка, потом он поднял хвост и на землю посыпались дымящиеся култышки. Стоявший рядом Вадик радостно закричал:
- Дедушка, смотри, картошечка падает.
Племянник, почти весь день молчавший и стеснявшийся дядю, придя домой и вспомнив, что скоро уезжать, приободрился, досада его прошла. Вместе в женою и сыном он отправился в спальню, чтобы отдохнуть перед дорогой и начать собираться. Посмотрев на племянника, понемногу успокоился и старик Рябов.
На вокзал поехали на такси. Вечерело. Из-за косых лучей солнца, бьющих сквозь деревья, в воздухе висел золотистый туман. Иван Антонович обрел уверенность окончательно, забрался на переднее сидение рядом с шофером, чтобы указывать дорогу.
- Без вас знаю, куда ехать, - огрызнулся таксист.
- Голубь ласковый, тут кратче будет.
На улицах уже лежали тени от столбов и деревьев и, проезжая, казалось, что по крыше машины мягко бьют палками. Таксист ехал неторопливо, останавливался у светофоров.
- Если так вожжи натягивать перед каждым столбом, приза тебе не видать, - насмешливо заявил Иван Антонович, привыкший, как наездник, выражаться по-своему. - Всю жизнь будешь приходить на финиш за флагом.
Таксист ничего не понял из сказанного, но догадался, что его осуждают за медленную езду.
- Не боись, папаша, - недружелюбно покосился он на старика, - приедем вовремя и со всеми твоими флагами.
На вокзале долго прощались. Георгий со Светланой обещали заехать на обратном пути, но мыслями своими были уже по другую от старика сторону, где-то в дороге к теплому Черному морю. И Рябов, слушая, улыбался, понимая, что никогда они не приедут. Мальчик Вадик держал его за руку и был еще как бы на его стороне. Но когда его забрали, чтобы идти в вагон, и он снизу так ласково и доверчиво взглянул на Рябова, что у него в третий раз за день сморщилось лицо и по щекам побежали слезы.
- Внучек, голубь ласковый, - шептал он и махал на прощание рукой.
*****
Хотелось Ивану Антоновичу тихонько поплакать и дома, мешала лишь супруга, возившаяся по хозяйству. Он дождался ночи, лег в кровать, но вместо слез и жалости к себе, в голову полезли другие мысли. Представилось, как мчится в ночи поезд, где едут племянник с семьей, как радостно гудит этот поезд, вырвавшись из города на простор, тревожа леса грохотом колес, скользя по деревьям светом из окон - огромное, огнедышащее чудовище, и когда промчится дальше и стихнет шум, еще долго певуче будут звенеть ему вслед рельсы. Но машинист, конечно, не даст поезду хода, натягивает вожжи, тормозит у каждого столба, и ему, как и шоферу такси, никогда не выиграть приз.
А потом вспомнилось, как он ездил сам, сколько традиционных призов выиграл за сорок лет. Сколько кубков получил, сколько грамот, сколько раз после выигрыша к уздечке его лошадям прикрепляли бант с красной лентой, и пока он проезжал круг почета, ленточки вились на ветру, радуя глаз, наполняя сердце торжеством.
В спальню, грузно ступая, пришла супруга, легла на кровать у противоположной стены и сразу устало затихла, заснула. Рябов не обратил на нее внимания. "А ведь если посмотреть, я прожил хорошую жизнь, - взволнованно подумал он, - Мастера-наездника достиг, дай Бог каждому". И тихонько счастливо смеялся, тревожа супругу. Только одно было нехорошо: никому сейчас его особенная, важная жизнь не интересна - ни супруге, ни молодым наездникам, ни племяннику Георгию, а это особенно обидно, потому что племянник, родная кровь, у них одна фамилия. И теперь его часть фамилии бесследно развеется в воздухе, рассеется над беговой дорожкой, не оставив следа.
В ту ночь Иван Антонович так и не заснул. Поднялась непогода, за окном шумел ветер, мотая тяжелые ветви яблонь. В свете уличного фонаря вся комната наполнилась мелькающими тенями, и Рябову казалось, что он на своей кровати-челне куда-то плывет и плывет среди бушующих волн.
