(19(31) марта 1882 г. – 28 октября 1969 г.)
20 – е годы XX столетия … Страшное, голодное время для Петрограда. И вместе с тем это время, когда расцветали таланты: художники, писатели, поэты... В эти годы Псковская земля явилась творческим пристанищем для многих людей, впоследствии ставших знаменитыми. Особенно повезло «самому дворянскому уезду» Псковской губернии — Порховскому.
Здесь, в живописном месте, на берегу реки Шелонь, в имении князя А. И. Гагарина «Холомки», в эти тяжелые годы была организована дача-колония петроградского Дома искусств (ДИСК) для голодающих писателей и художников. Первоначально предполагалось занять лишь усадьбу Холомки, но приезжих оказалось больше, и решено было часть поселить Бельском Устье в имении Новосильцевых, находящемся в двух километрах от Холомков.
Огромная заслуга в организации летней колонии принадлежит одному из самых известных деятелей культуры XX века, писателю, мемуаристу, критику, лингвисту, переводчику, доктору филологических наук и литературоведу, детскому поэту Корнею Ивановичу Чуковскому. В 1920 и 1921 годах два удивительных лета провел Корней Иванович в Порховской глубинке.
Работы по обустройству имения были начаты Чуковским, несомненно, гораздо раньше. 14 февраля 1921 года он записал в своем дневнике: «Завтра я еду вместе с Добужинским в Псковскую губернию, в имение Дома искусств, Холомки, спасать свою семью и себя от голода, который надвигается все злее…». Эта поездка состоялась и носила организационно-хозяйственный характер. Нужно было добыть лошадь для поездок в Порхов, договориться насчет сада, огорода и сена. Эти два человека, благодаря своей энергичности и распорядительности, сыграли важнейшую роль в организации «колонии».
«Добужинский и Корней Чуковский, - вспоминал художник В. А. Милашевский, - были нашими председателями. Перед властями они оба числились заместителями Горького. Бумажка за подписью Горького показывалась в исполкоме города Порхова… и они отпускали нам пайки – крупу, муку и махорку». Их отношения не были простыми. Добужинский спасал художников с той же энергией, с которой Чуковский – литераторов; и в Доме искусств, и в Холомках между ними шло своеобразное соперничество: каждый выражал интересы своих друзей, коллег, каждый приглашал сначала в ДИСК, потом в Холомки «своих», ссылаясь на то, что плоды мучительных трудов и организаторских усилий достаются всякий раз «чужим».
Тем не менее, несмотря на соперничество, к концу весны 1921 года основные работы по подготовке имения к приему петроградцев были закончены, и начался приезд писателей и художников, продолжавшийся и летом. Причем прозаиков и поэтов, благодаря усилиям Чуковского, приехало гораздо больше, чем живописцев и графиков. Кроме самого Корнея Ивановича и его детей, Николая и Лиды (впоследствии тоже ставших известными писателями), в Холомки прибыли Е.И.Замятин, М.Л.Лозинский, М.Л.Сломинский, М.М.Зощенко, В.Ф.Ходасевич, Е.П.Леткова-Султанова, Лев Лунц, Сергей Нельдихен, Муся Алонкина, Оношкович-Яцына. На несколько дней в Холомки из Петрограда приезжали О.Э.Мандельштам и Н.М.Волковыский. Из художников, приехавших на лето в благословенные места на красавице Шелони, известны, кроме М.В.Добужинского и В.А.Милашевского, имена Г.С.Верейского, Н.Э. Радлова и его жены Э.Я.Зандер, Б.П.Попова.
Чуковскому было нелегко. Но чего стоят его первые впечатления от русской деревни! Не в том дело, что его накормили и приветили, ведь голодный Корней Иванович едва не всякий раз, как бывал сыт, с изумлением отмечал этот факт в дневнике; в первой же холомковской записи находим: «Давно я не был так сыт, как теперь. Пью молоко, ем масло!!! От непривычки – тяжелею очень». Главное заключалось в том, что он, крестьянин по паспорту, объездивший полстраны с лекциями и побывавший за границей, фактически впервые в жизни увидел крестьянскую Россию, с которой был хорошо знаком заочно – по русской литературе. Даже первые впечатления были немножко литературными: крестьянка «говорит как в романе»; «а какой язык, какие слова…». Сразу сложился план привезти в деревню детей: им это будет полезно. «Русский поэт должен знать Россию, – писал Корней Иванович несколько позже сыну Николаю. – А Россия – это деревня. Я затем и потянул вас сюда (причем вы все тоже сопротивлялись), чтобы показать тебе (главным образом тебе) русскую деревню, без знания которой Россию не понять».
И самое важное замечание: «Я на 4-м десятке открыл деревню, впервые увидал русского мужика, - пишет Чуковский в дневнике – И вижу, что в основе это очень правильный жизнеспособный несокрушимый человек, которому никакие революции не страшны. Главная его сила – доброта. Я никогда не видел столько по-настоящему добрых людей, как в эти три дня».
Увидев деревенскую свадьбу, восхищался: «Ленты, бусы, бубенцы – крепкое предание, крепкий быт. Русь крепка и прочна: бабы рожают, попы остаются попами, князья князьями – все по-старому на глубине. Сломался только городской быт, да и то возникнет в пять минут. Никогда еще Россия, как нация, не была так несокрушима».
Не случайно через год, летом 1921 года, писатель вернется сюда вновь... А пока, прочитав в Порхове несколько лекций местным интеллигентам, договорившись предварительно о летней колонии, он вернулся в голодающий Петербург, весну провел в попытках отстоять Дом искусств, в работе над журналом, выступал вместе с Блоком, съездил с ним в Москву – и в конце мая вновь отправился в Холомки, предварительно обегав множество инстанций, добывая товары для натурального обмена в деревне. Дело это было не такое уж простое: в дневнике Корнея Ивановича рассказывается о неудачной попытке поменять пиджак на еду; Милашевский повествовал о привезенных Мандельштамом желтых платках, которые никто не хотел брать, и о клетчатой материи на брюки, которую не удавалось сменять ни на что, ибо деревенские предпочитали полоску, как у Добужинского…
Лето 1921 г. оказалось очень тяжелым. Чуковский постоянно ездил в Петроград и обратно, занимался делами «Всемирной литературы» и «Дома искусств», ходил к Горькому, решал вопросы выпуска второго (оказавшегося последним) номера журнала «Дом искусств». Отдохнуть и поработать в Холомках никак не получалось, ведь Корней Иванович взвалил на себя решение всех организационных вопросов колонии, ради чего ему постоянно приходилось ездить в Порхов и Псков, улаживать с местными властями проблемы, выпрашивать то лошадей, то кровати, то землю.
5 июля Чуковский записывал в дневнике: «Все это мучительная, неподсильная одному, работа. Из-за этого я был в Кремле, ездил в Псков, обивал пороги в Петербургских канцеляриях. Все это я должен был делать исключительно для литературного отдела, но я решил передать это и художественному, так как думал, что художники и будут мне надежными товарищами...». Дальше следует долгий список горьких обид на художников и особенно на семейство Добужинских. Где-то таится обида и на литераторов, которые не едут, несмотря на то, что для них все заботливо приготовлено. Он рассылает писателям письма с приглашением приезжать; Замятину пишет: «Здесь восхитительно – даже я немного отмяк, хотя у меня почти ничего не наладилось. (Трудно с такой огромной семьей.)».
В дневнике мы находим запись: «Плакать было от чего. Проходит лето. Единственное время, когда можно писать. Я ничего не пишу. Не взял пера в руки. Мне нужен отдых. Я еще ни на один день не был свободен от хлопот и забот о колонии. А колонии и нету. Есть самоокопавшиеся дачники, которые не только ничем не помогли мне, но даже дразнят меня своим бездействием. Как будто нарочно: работай, дурачок, а мы посмотрим».
Кроме того, ему постоянно приходилось читать в Порхове лекции. «Материальный быт наш несся в "неуверенном, зыбком полете". Каждую минуту он мог на что-то налететь и разбиться, порховские власти могли заупрямиться и во всем отказать! Надо было их умасливать, читать лекции о Горьком, о Блоке, о Маяковском, как это делал Корней Иванович Чуковский!» – писал Милашевский.
Именно с этого лета началась переписка Чуковского с двумя старшими детьми. Коля раздражал отца праздностью и «шалопайством», Лиду он жалел: она почти в одиночку нянчила маленькую сестру Муру, пока мать занималась хозяйством. Рассерженный, обремененный хозяйственными проблемами Корней Иванович написал сыну длинное письмо с призывом одуматься, возобновить занятия английским языком, начать помогать семье.
Но самое тяжелое было впереди. 11 августа Чуковский узнал от Добужинского о смерти Блока. На следующий день поехал по делам в Порхов, где получил письма с той же трагической новостью, с прибавлением, что Блока еще можно было спасти; с известием об аресте (пока еще аресте) Гумилева. На похороны Блока Чуковский не успевал.
Следующая запись в дневнике полна такой смертной, дремучей, выматывающей душу тоски, что читать ее страшно: «Никогда в жизни мне не было так грустно, как когда я ехал из Порхова – с Лидой – на линейке мельничихи – грустно до самоубийства. Мне казалось, что вот в Порхов я поехал молодым и веселым, а обратно еду – старик, выпитый, выжатый – такой же скучный, как то проклятое дерево, которое торчит за версту от Порхова. Серое, сухое – воплощение здешней тоски. Каждый дом в проклятой Слободе, казалось, был сделан из скуки – и все это превратилось в длинную тоску по Алекс андру Блоку. Я даже не думал о нем, но я чувствовал боль о нем – и просил Лиду учить вслух английские слова, чтобы хоть немного не плакать. Каждый дом, кривой, серый, говорил: «А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок». И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в самом деле сожрали его, – т. е. не как фраза чувствовалась, а на самом деле:я увидел светлого, загорелого, прекрасного, а его давят домишки, где вши, клопы, огурцы, самогонка и – порховская, самогонная скука. Когда я выехал в поле, я не плакал о Блоке, но просто – все вокруг плакало о нем. И даже не о нем, а обо мне. «Вот едет старик, мертвый, задушенный – без ничего». Я думал о детях – и они показались мне скукой. Думал о литературе – и понял, что в литературе я ничто, фальшивый фигляр – не умеющий по-настоящемуи слова сказать. Как будто с Блоком ушло какое-то очарование, какая-то подслащающая ложь – и все скелеты наружу...». И дальше полные любви и печали воспоминания о Блоке, и констатация: «Самое страшное было то, что с Блоком кончилась литература русская». Вскоре пришло известие о расстреле Гумилева.
В Петроград Чуковский вернулся осенью. Читал отрывки из своей книги на мемориальных блоковских вечерах. Расплакался в гостях у Ахматовой, когда она стала читать о Блоке.
В его жизни всегда было так: он помогал тем, кто просил у него помощи, пользуясь для этого своей известностью, обаянием и артистизмом. Он боролся за тех, кто был арестован, участвовал в судьбе осиротевших семей, выбивал пенсии, квартиры, места в больницах, посылал деньги, помогал пробиться талантливым молодым литераторам и напечататься тем, кто этого заслуживал... Чуковский пытался спасти от травли Зощенко, впоследствии принимал участие в деле спасения осужденного Бродского, приглашал к себе в Переделкино опального Солженицына.
Он пережил троих из четверых своих детей. Сын Николай умер за четыре года до смерти отца, Борис погиб на фронте, а младшая дочь Мурочка, героиня и адресат многих произведений отца для детей, умерла в 11 лет. В короткий период ее жизни, с 1921 по 1931 год, написаны почти все детские сказки Чуковского: «Тараканище», «Мойдодыр», «Чудо-дерево», «Муха-Цокотуха», «Бармалей», «Путаница», «Федорино горе», «Телефон», «Краденое солнце». В 1929 году, когда Мурочка была уже безнадежно больна костным туберкулезом, Чуковский написал книгу о чудесном докторе Айболите, который непременно прилетит и всех спасет. В 20-е годы детские поэмы Чуковского, притом что их обожали дети и их родители, преследовались и запрещались... А ведь его главной страстью всю жизнь была литература. Он ее любил и изучал, он хлопотал за литераторов, помогал им, анализировал все, что писалось современниками, то есть служил литературе в самом высоком смысле этого слова.
Он успел разувериться во многом, кроме, пожалуй, словесности и детей. В посвящении на его «Крокодиле» стояло: «Своим глубокоуважаемым детям...». В детей он верил. Ради них строил, как безумный, библиотеку (считая это важнейшим делом своих последних лет). Не будучи уверенным, что у его дневников будут читатели, он рассказал и о том, кто был для него самым чистым человеком в жизни, ради которого и ему хотелось быть выше. Но дочь Мария, обожаемая Мурочка, умерла в 1931 году. Он посвятил себя помощи реальным людям, спасая многих от холода, голода, творческой и физической смерти. В голодные двадцатые постоянно опекал Ахматову. Помогал после смерти Блока членам его семьи. Князю-анархисту Кропоткину, писателю Юрию Тынянову...
Когда в 1966 году умерла Анна Ахматова, о которой Чуковский писал глубокие статьи-исследования и в двадцатые и в шестидесятые годы, его телеграмма в Союз писателей начиналась словами об изумлении. «Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний - светлая, величавая, гордая...».
В начале девяностых был издан его дневник. Знавший Чуковского полвека писатель Вениамин Каверин признался, что только после этой поучительной, трагической и увлекательной книги он встретился с настоящим Корнеем Чуковским: «Передо мной возникла личность бесконечно более сложная. Переломанная юность. Поразительная воля. Беспримерное стремление к заранее намеченной цели. Искусство жить в сложнейших обстоятельствах, в удушающей общественной атмосфере. Вот каким предстал передо мною этот человек, подобного которому я не встречал в моей долгой жизни».
Как справедливо отметил современный критик Дмитрий Быков, «лекарство от жизни» он выбрал точно: это было то самое Слово. Ради мгновений счастья, когда оно давалось в руки, он работал, прорываясь через все трагедии. Странная, на первый взгляд, фраза Ахматовой в его дневнике «стояла» особняком: «Главное - не терять отчаяния...».
Мы все любим Чуковского... Пожалуй, он один из тех людей, которые собственно и объединяют нас. Настоящая «скрепа»! И, наверняка, самая лучшая и добрая из возможных... Замечательно, что в жизни такого удивительного человека был Псков... Это ведь как назидание и дар нам, потомкам ...
Источники:
- «Добрая память Николая Чуковского». Режим доступа: http://litread.in/pages/495975/495000-49600
- Лукьянова Ирина Владимировна. Корней Чуковский / И. Лукьянова. - Москва : Молодая гвардия, 2007.
- Мультимедийная энциклопедия. Статья Павла Крючкова из журнала «Гео» за 2002 г. Режим доступа: http://mymultimedia.narod.ru/biogr/chukovsky/chuk.htm
- Проигравшийся Пушкин, пахарь Чуковский и недовольный Дюма // Псковская правда. - 2015. - 21 сентября. Режим доступа: http://pravdapskov.ru/rubric/6/12758
- Чуковский Николай. Литературные Воспоминания / Н. Чуковский. – Москва : Советский писатель, 1989
- Чуковский Корней Иванович. Дневник / подготовка текста и комментарии Е. Ц. Чуковской. - Москва : Советский писатель, 1991.
Литература:
